— Сестра! — простонал раненый. — Я сам не смогу.

— Мы сейчас вернемся. Кто там? Не входите! Пожар! — кричала Новицкая.

— Это я.

— Кука? Как хорошо! Бери того, у стены. Последний.

— У меня нет носилок.

— Тащи его по полу, на одеяле. Иди за нами, а то…

Слова ее оборвал внезапный взрыв. Зашатались не только горящие стены, но и пол. Часть стены в коридоре обвалилась у них на глазах и, рассыпавшись, загородила выход.

Они оттащили носилки назад, где уже бушевал огонь. Белая от известковой пыли, Анна наклонилась над лежащей Кукой.

— Ты жива?

— Вроде да.

— А твой?

— Дышит. А ваш не потерял сознания?

Поручик действительно лишился чувств, но Анна предпочитала, чтобы он не видел, как они с трудом перетаскивали носилки через груду обломков, и не испытывал страха при виде стены огня, отрезавшей им путь.

— Западня, — пробормотала Кука.

— Должен же быть кто-нибудь на дороге, под деревьями. Покричим.

Они звали долго на помощь, пока не охрипли. Никто не появлялся. Тогда попытались приоткрыть засыпанную дверь, разгребая обломки, оттаскивая балки, но груда битого кирпича не убывала, а стена огня все приближалась. Они задыхались, раненые не подавали признаков жизни. Казалось, что спасения ждать неоткуда, что они сгорят заживо. Но тут в угол здания возле двери угодила бомба, и от взрыва рухнула наружная стена.

Некоторое время они лежали, выжидая, когда улетит самолет и опадет туча пыли. Трудно было поверить, что стена перед ними раскололась сама, а груда щебня уберегла их от осколков. Но пожар не ослабевал, в коридоре клубился едкий дым, глаза слезились.

— Воды, — простонал раненый, которого тащила Кука.

В тот день в корпусах Уяздова, среди искалеченных деревьев парка всевластно господствовала лишь одна стихия: жаркий рыжий огонь.

В городе стоял запах гари и разлагающихся трупов животных. Днем солнце палило как в июле. В подвалах, лишенные света и воды, люди заболевали кровавым поносом. Было голодно, душно и страшно. В уцелевшем шестом корпусе госпиталя и в Уяздовском замке раненые тоже лежали в темноте, в тесноте, вповалку. Чтобы отнести кого-либо на перевязку, требовалось немало усилий и выдержки. Хотя в палатах, где светились только огоньки свечей, и было плохо, раненые там по крайней мере чувствовали себя в безопасности. То, что происходило снаружи, не укладывалось в голове, никакие нервы не могли этого выдержать. Немцы начали второй генеральный штурм, яростный, упорный, понимая, что мощи огня их артиллерии, танков и самолетов не смогут противостоять польские орудия, установленные в скверах, во дворах и парках. Но эти орудия стреляли до конца, до последнего снаряда. Над городом, где уже не звучал голос, воздух дрожал от непрерывных взрывов, свиста осколков и грохота рушащихся, объятых пламенем зданий. Казалось, наступил предел — сражаться в этом аду нельзя. Но ожесточенные бои продолжались на всех участках, и раненые солдаты, которые попали в госпиталь с Бельведерской, утверждали, что в штыковой схватке их батальон отбросил немцев далеко назад.

— Сколько же это может длиться? — спрашивала Анна Павла Толимира, как спрашивают врача у постели умирающего.

— Если правда, что у нас еще есть немного боеприпасов, то дня два. Не знаю, следует ли так упорно защищать город, который не является ни крепостью, ни фортом. Если бы спросили об этом меня, я бы только развел руками.

В Анне вдруг заговорила воспитанница «школы Дьявола»:

— А я бы крикнула: нет!

— Если тебя спросит об этом Адам, ответь лучше так, как я.

Но Адам ни о чем не спрашивал. Он уже полностью пришел в сознание, хотя был очень слаб, и, когда Анна в темноте подвала пробралась к нему, даже попытался ей что-то сказать…

— Тебе я обязан, что нахожусь здесь, что жив.

— Ох, мы спасали всех раненых.

— Но меня никто бы не стал искать под деревом. Павел очутился там лишь потому, что увидел, как ты бежишь к окну.

— Откуда ты знаешь?

— Я спрашивал его. Анна…

— Тебе очень больно?

— Это не важно. Дорогая, если бы ты знала, как сильно…

— Но ты не умрешь, не умрешь! — настойчиво повторяла Анна, опускаясь возле него на колени.

— Я думаю не о себе. Что будет со всеми, когда немцы войдут сюда? Прямо с поля сражения на Бельведерской — разгоряченные боем, гордые победой. И станут в дверях…

На этот вопрос, тревоживший всех раненых, Анна не могла ответить. Каким же безопасным, несмотря на панику, казался ей теперь день эвакуации, когда страх можно было развеять надеждой, когда все знали, что война только началась и обещанная помощь вот-вот подоспеет, а поля сражений далеки от столицы. Теперь ожесточенные бои шли около Бельведера, а это на варшавском фронте был тот самый «южный отрезок», который проходил почти рядом с подвалами замка, полными раненых…

Дни растягивались до бесконечности, казались столетиями. Мучительны были подвальная темнота, отсутствие воды, стоны раненых, смрад гноящихся тел и содрогание неба и земли, сердцебиение при мысли, что это уже конец. «Вестерплятте, Вестерплятте. Нужно умирать, как на Вестерплятте». Эти слова преследовали Анну днем и ночью, как рокот приближающихся пикировщиков, как гул канонады, раскалывающий череп. Она не могла потом вспомнить, когда снова услышала хрипение репродукторов и злые, гневные слова: «Сегодня немцы обрушили на Варшаву десять вагонов боеприпасов. В последний раз обращаюсь к нашим союзникам. Я уже не прошу о помощи, поздно. Я требую отмщения. За сожженные костелы, за разрушенные памятники, за слезы и кровь убитых, за муки раненых осколками бомб, заживо сожженных, засыпанных в бомбоубежищах и подвалах. Врагу не победить Варшавы, ибо ничто не в силах сломить дух нашего сопротивления. Но…»

Анна не помнила, какие еще обвинения бросал голос, когда прощался с городом, который не имел права обрекать на смерть. Вдруг, неожиданно для всех, из уцелевшего репродуктора триумфальной фанфарой полилась мелодия национального гимна.

— О боже! — простонал ротмистр и встал по стойке «смирно».

Полный задора и удали, искрометный гимн — «Мазурка» Домбровского — заглушил свист бомб, напомнил, что он существует, живет, бьет в барабаны и призывает к борьбе с насилием, к победе над врагом. Вперед! За Польшу!

— Еще Польша не погибла! — вздохнул кто-то истерически, сквозь слезы.

Раздались восклицания, протесты.

— Тише! Слушайте! Может, это в последний раз…

Но солдат, не стеснявшийся плакать в темноте, упорно твердил свое:

— В последний раз? Но ведь мы не подохли. Мы еще живы! Живы…

И все же слово «капитуляция» прозвучало как гром с ясного неба. Даже для Анны это было неожиданным, неприемлемым. Как же так? Столько ожесточенных, но бессмысленных сражений, столько ненужных жертв и ужасных дней — и все это лишь для того, чтобы услышать, что сопротивление заставило врага остановиться у стен города и продлило время борьбы, когда страна не складывала оружия? Что оборона Геля, Модлина, Варшавы будет вечным свидетельством героизма и жертвенности всего польского народа? Но ведь город не хотел капитулировать! Он готов был и впредь страдать, только не разбирать возведенные собственными руками баррикады. Готов был слышать вой снарядов, а не мертвую тишину, нарушенную затем топотом подкованных сапог чужой солдатни по своим улицам. Он хотел бороться, несмотря на жажду, голод, болезни, плач детей и отсутствие света. Тишина означала гибель надежды.

Почетная капитуляция? Офицеры выйдут из «Festung Warschau», оставив при себе холодное оружие? Так пусть не выходят, пусть продолжают отражать атаки врага. Никто не спрашивал жителей города: исчерпали ли они свои силы? Хотят ли — подавленные, сломленные — сказать: «Хватит! Конец!»?

Раненые вспоминали последний приказ Кутшебы, который благодарил кавалерийские части за их борьбу и атаки под Варшавой и отметил, что они были единственными польскими солдатами, вторгшимися с севера на землю врага и победоносно сражавшимися под Гересхеймом, Гересдорфом, Кенигсдорфом. Генерал отметил, что немецкие моторизованные дивизии, несмотря на численное превосходство и лучшее вооружение, не смогли противостоять их решимости и отваге.