— Да ведь это, кажется, Лех Дунин, — пробормотал он. — Архитектор. Сестра! Быстро укол морфия, а то я оглохну от его команд. Попробую залатать ему бедро и голень. Может, обойдется без ампутации…

Анна вышла из операционной с носилками, а Новицкая осталась, и с этого дня артиллерист находился под ее постоянной опекой. После операции его лихорадило, но через два дня он уже спрашивал у всех проходивших мимо медсестер:

— Почему у вас так воняет гнилым мясом?

Запах исходил от него самого — несмотря на усилия врачей, нога была в ужасном состоянии. Соседи отодвинули свои койки как могли дальше. Лишь Новицкая ухаживала за поручиком без отвращения, так же, как за недавно лежавшим на той же постели обгоревшим летчиком.

Последний день сражений Анна запомнила навсегда. Это было воскресенье. Сквозь грохот рвущихся бомб и непрестанный гул канонады еще был слышен голос, охрипший голос, который говорил:

— Я хотел, чтобы Варшава стала великой. Верил, что так будет… И ее уже можно назвать великой. Сейчас, обращаясь к вам, я вижу ее во всем величии и славе, окутанную клубами дыма, озаренную пламенем пожаров, несокрушимую, сражающуюся… И не через пятьдесят лет, и не через сто, а сегодня Варшава, защищающая честь Польши, достигла вершины своего величия и славы.

У раненых и медсестер, собравшихся в палате шестого корпуса, где уцелел репродуктор, остекленевшие, отсутствующие глаза были устремлены куда-то в неведомое. Кто-то тихо и коротко всплакнул, но никто не произнес ни слова, не посетовал, что величие это оплачено пролитой ими кровью. И никто не знал, что скоро в этом безумном городе, столь упорно защищающем свою свободу, умолкнет и этот знакомый ободряющий голос.

Не сумев войти в Варшаву, прорвать ее временные укрепления, немцы стали планомерно бомбить город и поливать огнем тяжелой артиллерии. Грохот орудий не смолкал ни днем, ни ночью. Начался первый общий штурм, который должен был сломить волю к борьбе защитников города. Обстрелу прежде всего подверглись газовый завод, электростанция, водоочистные сооружения и телефонная станция на Зельной. Фугасные бомбы разрушали здания, от зажигательных — вспыхивали пожары на всех улицах и главным образом на окраинах, подвергавшихся еще и танковым ударам. Там шли кровавые сражения, солдатам помогало население, поднося днем боеприпасы, а ночью — бутылки с мутной жидкостью, напоминающей воду.

В понедельник двадцать пятого сентября, названный потом «кровавым», на столицу обрушилась мощная лавина опустошительного, беспощадного огня. Черная туча дыма повисла между небом и измученным, разрушаемым городом. Погас свет, полностью прекратилась подача воды и газа, умолкли телефоны. Но, несмотря на грохот снарядов, гул самолетов и взрывы бомб, до самого конца все слышали голос. Протестующий. Зовущий к борьбе, к спасению засыпанных под развалинами жителей.

В Уяздовском госпитале вспыхнул пожар. Гасить его уже было нечем. Корпуса стояли поодаль друг от друга вдоль широкой аллеи, но бомбардировщики, заходя один за одним, сбрасывали бомбы на каштаны, на помеченные красными крестами крыши. Иногда самолеты снижались, и тогда раздавался треск пулеметов.

Под деревьями было так же опасно, как и в корпусах, и в госпитале началась паника.

Первая мысль Анны была об Адаме. Подбегая со стороны складов к седьмому корпусу, она сразу поняла, что туда попала бомба: на траву сыпались кирпичные обломки вперемешку со стеклом. Как и в день эвакуации госпиталя, раненые вылезали через окна, выползали из дверей на дорогу. Анна попыталась пробраться сквозь тучу пыли в палату кратчайшим путем, через разбитое окно, но увидела, что постель Адама пуста, засыпана кусками штукатурки, а сам он стоит, прислонившись к стене, устремив взгляд на обломки стекла, торчащие из оконных рам. Заметив Анну, он напрягся, как для прыжка, и бросился вперед, к окну. Но в тот же миг раздался грохот, пол заходил ходуном, а сильная воздушная волна подхватила Адама и вместе с вырванной из стены оконной рамой швырнула наружу, под дерево. Чтобы освободить придавленного рамой Адама, Анна, калеча руки, попыталась выломать остатки стекла. Но она понимала, что не сможет сама вытащить его из-под тяжелой рамы. Адам ничем не мог помочь ей, глаза его были закрыты, по плечу и шее тонкими струйками стекала кровь.

— Давай поднимем его вместе, — услышала вдруг Анна знакомый голос.

Это был Павел. Он старался здоровой рукой отодвинуть искореженную раму и добраться до Адама. Наконец, выбив камнями остатки стекла, они его освободили, и Анна, забравшись через зияющее отверстие в пустую палату, сорвала с койки одеяло и простыню. К счастью, Адама не нужно было нести, он пришел в себя и с их помощью смог доковылять до соседнего, шестого корпуса.

— Анна! — крикнула Галина, с которой они столкнулись в перевязочной. — Оставь их здесь и выходи, пойдем в седьмой. Там в палатах сущий ад.

Анна остановилась в нерешительности, но лишь на какое-то мгновение, и поспешила следом за Новицкой. Из седьмого корпуса выползали тяжелораненые, из соседнего выходили те, кто мог держаться на ногах. Не зная, в какую сторону идти, они сталкивались, сшибали друг друга, перешагивали через ползущих.

Девушек окликнула Кука, поддерживавшая солдата с забинтованным лицом. Снова, как в начале месяца, они, трое добровольцев, оказались наедине с калеками, брошенными на их попечение, только теперь вокруг пылали корпуса и небо гудело от самолетов.

Дунина они нашли в небольшой палате, где он лежал последнее время. Подпоручик бредил, не понимал, что происходит, и, когда его с трудом положили на носилки, стал шарить возле себя руками.

— Где мой пистолет? Пить, сестра! Душно, жарко!

Они его не слушали. Несли по коридору, куда из палат уже выползали языки огня. На Новицкой загорелся халат, пришлось опустить носилки на пол и сбить пламя.

Дунин беспокойно метался и все порывался сесть. Они с трудом вытащили его из корпуса, но по аллее нести было нельзя: волнами налетали бомбардировщики. В воздух взлетали фонтаны земли, с треском падали деревья, охваченные пламенем ветви порывами ветра бросало на середину дороги, на бегущих в панике людей, на коляски и носилки. И все же они пошли, так как под деревьями уже горела высохшая трава. Их остановил какой-то человек в белом халате, пытавшийся пресечь панику:

— Вы куда?

— В шестой корпус.

— Там подвалы уже переполнены. Идите дальше, в подземелья замка. Выносите лежачих и тех, кто с вытяжкой.

В подвалах Уяздовского замка царил кромешный мрак, лишь вход был освещен рассыпающим искры горящим кустом. Девушки поспешно внесли носилки в подвал и стремглав бросились обратно.

— От тебя пахнет гарью, — проворчала Галина.

— А от тебя гноем.

— Гноем Дунина…

Из седьмого корпуса уже никто не выходил, там горел даже коридор. Поручик Роман, с ногой на вытяжке, очень высоко поднятой вверх, лежал на койке засыпанный штукатуркой и тупо глядел на огонь, бушевавший посреди палаты. Увидев девушек, он глубоко вздохнул, но не произнес ни слова.

— Обхватите меня руками за шею. И попробуйте привстать, — сказала ему Галина.

— Не могу.

— Только не мешайте. Сцепите пальцы. Быстрей…

Тем временем Анна ослабила металлические крепления вытяжки и, сознавая собственную жестокость, толкнула несгибающуюся ногу вниз. Твердая гипсовая повязка ударилась о край носилок, и поручик скорчился от боли.

— Ничего, ничего, — шептала Галина. — Потом снова возьмем ногу на вытяжку, а сейчас надо отсюда уходить. Горим.

— Горим, — повторил поручик. — Я понимаю. Нога — пустяк.

Анна не могла смотреть на его жалкую улыбку и поспешно схватилась за ручки носилок. Болели израненные ладони, но идти нужно было быстро, почти бежать, так как все здание гудело и корчилось от огня, языки пламени лизали стены. Их подгоняли треск и густой едкий дым. Анна запуталась в какой-то валявшейся на полу тряпке и вдруг заметила человека, ползущего по коридору.