Он на это заносчиво отвечал, что может стоять за прилавком, как и здесь, или поначалу поработает на крытом рынке, а то наймется в гужевую контору. В этом он разбирался, потому что был самым лучшим возчиком среди крестьян Вириака. Разве это карьера, достойная единственного сына Ианна ле Бон? — удивлялась Софи. Если он и в самом деле хочет чего-то добиться в жизни, стать уважаемым гражданином города, то должен навсегда осесть в Геранде, где фамилия ле Бон что-то значит и где у нее, сестры его умершей жены, есть каменный дом, квартира и магазин, который они могли бы вместе вести. Говорят, что Франсуа поинтересовался, какие условия она ставит, но Софи — к удивлению всей семьи Ианна — ничего не требовала, согласившись даже на то, чтобы он продолжал жить с ней под одной крышей. В качестве кого? — задавали друг другу вопрос родственники Франсуа, он сам и весь город, но все оказалось очень просто: в качестве бывшего зятя, который имеет право любить кого хочет и жениться на ком ему нравится.
В эту версию, которую распространяли обе стороны, люди не очень-то верили, в том числе позже и сама Анна-Мария. Много дала бы она за то, чтобы присутствовать во время этого разговора, видеть глаза Софи, когда та предлагала молодому парню больше, чем он когда-либо осмеливался желать. Франсуа считал, что, выбирая кроткую, глядящую на него, как на образ, Жанну-Марию, ему одновременно придется отречься от Бретани и квартиры в Геранде, хотя все это было пределом его мечтаний. Париж… Неизбежное зло, попытка оттолкнуться от дна и всплыть на поверхность, но без всякой гарантии, ведь ему могло не удаться то, что удавалось его товарищам из семей «красных», которые заканчивали лицеи в Париже, имели там многочисленных родственников, приехавших в столицу раньше их. У него не было никого, он был «белый» и говорил по-французски как все бретонцы, то есть не очень хорошо. «Школа Дьявола» в Пулигане была только начальной школой и не могла совершить чуда, чтобы мальчик, говорящий дома только по-бретонски, которого к тому же, с одной стороны, наказывал отец, за то, что он на языке предков говорит не всегда, а с другой — учителя, за то, что он им иногда пользуется на переменах или во время школьных драк, — чтобы такой мальчик говорил как сам Мольер. Из литературы Франсуа запомнил только эту фамилию и пьесу «Скупой». Он как-то раз сказал Анне-Марии, что ему понравился герой этой пьесы, напоминающий отца Ианна, бережливый, как каждый бретонец. Только герой Мольера, потому что не был бретонцем, стал вызывающим отвращение скупердяем, ибо бретонский крестьянин знает меру, ценит каждый франк, но не умиляется, не преклоняется слепо перед ним. И прежде всего потому, что это франк, а не armor. А ведь могли бы быть и такие деньги, если бы еще жила герцогиня Анна де Бретань или если бы она не совершила ошибки и не вышла замуж за Людовика XII, принеся ему в качестве приданого армориканское побережье.
Так что школа в Пулигане не могла совершить никакого чуда, тем более что чудеса не относятся к штучкам, которыми пользуется дьявол, чтобы искусить кого-нибудь. Разве не достаточно ему только подсказать мысль о грехе, чтобы слабый человек уже был готов его совершить?
Спустя много лет Франсуа предостерегал подрастающую дочь, что тот же самый дьявол, который когда-то искушал его уехать в Париж, крутится теперь вокруг нее, Анны-Марии, и уговаривает ее совершить грех — уехать из Геранда, где она получила такое хорошее воспитание в монастыре «белых» сестер. Но это было позже, много позже. А тогда Софи согласилась жить вместе с Жанной-Марией — новой женой Франсуа, и в феврале того года, который принес окончание первой мировой войны, состоялась скромная свадьба. И именно этот год стал началом всего, потому что в ноябре, через неделю после подписания капитуляции Германии, родилась она, Анна-Мария ле Бон, гражданка старинного города Геранда, вестница мира, как назвал ее старик Ианн. Мира, который должен был продолжаться вечно и отделил бы смешанные водоворотом военных событий плевелы от зерен — другими словами, «красных» от «белых». И чтобы Арморик навсегда оставался их, бретонским, милым сердцу создателя и Анны Орейской, белее снега, аминь, аминь, аминь.
Город Геранд, расположенный высоко над солеварнями и портом Пулиганом, не менялся в течение многих веков. Он никогда не разрастался — по той простой причине, что мог упасть с вершины холма, на которую его прочно насадил один из средневековых баронов, и потерять славу города, где король Карл V в 1365 году заключил мир с герцогом Бретани Жаном де Монфором, тем самым положив конец войне за право наследования этой кельтской землей. Вот почему Геранд сохранил тесно опоясывающие его крепостные стены и широкий ров, в водах которого отражаются кроны деревьев, растущих вокруг города, на склоне холма. До сегодняшнего дня туда можно попасть только через средневековые ворота, а город защищают массивные круглые башни, самая большая из которых носит имя Святой Анны. Если смотреть вверх со стороны океана, все еще можно увидеть возносящиеся над серыми стенами, обвитые плющом шпили коллегиаты Сен-Обен, построенной в XV веке, и еще более старые, пологие крыши и башенки дворца баронов Геник, хозяев города и всей округи. Часто весной Анна-Мария стояла у подножия горы, задрав голову, и восхищалась этим сказочным городом, совершенно не похожим на знакомые ей рыбачьи порты. Даже трудно было поверить, что именно она должна была каждый день преодолевать пешком, как паломники много веков тому назад, круто поднимающуюся к этому древнему городу, дорогу и входить через узкие ворота Сайе в уличку, на которой стоял монастырь белых сестер. Она ходила в эту школу целых четыре года, от той памятной встречи с Паскалем, съевшим ее букет примул, до самой смерти матери, которая, несмотря на старания доктора ле Дюк, так и не вылечилась от туберкулеза и оставила сиротой еще не достигшую двенадцати лет Анну-Марию. Все это время мать видела малышку только издалека, да и то лишь в те дни, когда у нее пораньше заканчивались уроки и она на минутку забегала в готический домик с тремя окнами на фасаде, в нижней части которого помещался магазин, на втором этаже царствовала Софи, а на самом верху была квартира Франсуа ле Бон. Анна-Мария вставала в дверях материнской спальни и жадно смотрела на мамино все более бледное лицо, на темные волосы, резко выделяющиеся на белизне все выше и выше взбиваемых подушек. Дело в том, что Жанна сначала сидела в кресле, потом в кровати и наконец, покорившаяся судьбе и ослабевшая, лежала в ней молча, тихо, никогда не жалуясь на боль, на то, что нет необходимого ухода. Ибо, когда Франсуа и Софи были заняты внизу поставщиками и покупателями, к матери заглядывала только неуклюжая и вечно испуганная молодая служанка. Анна-Мария не могла переступить порога спальни, поэтому они издалека перекидывались ничего не значащими словами, посылали друг другу воздушные поцелуи, улыбались, иногда сквозь слезы. Но никогда мать не говорила ей о своих страданиях, да и Анна-Мария не признавалась в том, как труден путь из Вириака до башен и стен Геранда на распухших ногах. А труден он был очень, и, может, поэтому она с неприязнью вспоминала свое детство и годы изгнания, проведенные на ферме Ианна ле Бон. Если она и возвращалась к ним в своих воспоминаниях, то только тогда, когда ее грызла зависть, что другие дети знали материнскую ласку, которой она была лишена слишком рано, и что им не пришлось так страдать в школах, как ей, всю осень и зиму в полной темноте карабкаться в гору и спускаться с нее только после полудня, уже в сумерках. Когда Анна закрывала глаза, то всегда видела себя с трудом встающей на рассвете, силой запихивающей в сабо распухшие ноги, прихрамывающей, полусонной рядом с двоюродными сестрами Клер и Луизой.
Сначала они шли по неровным тропинкам, но пока еще под защитой каменных оград, разделяющих поля. Потом выходили к пустынным дюнам, тянувшимся вдоль соляных озер, там на них набрасывался колючий, пронизывающий до костей ветер, швырявший крупицы соли прямо в лицо, поэтому часто зимой они подходили к городу с бровями, похожими на заиндевевшие листочки. Мало помогало, когда они отворачивали лица от этих прудов, оттуда уже много веков выбирали соль и насыпали из нее высокие белые холмы. Проходя мимо соляных озер, они вдыхали острый, соленый запах и без конца облизывали потрескавшиеся губы. Пустыри, лежащие у подножия Геранда, местные жители называли «les marais salants», но это были не топи, не болота, а скорее огромное водное пространство, изрезанное на прямоугольники, между которыми чернели полоски дамб — проходы для сборщиков соли. Всю эту цепь резервуаров с морской водой, более глубоких возле берега и совсем мелких около дюн, высушивали попеременно солнце и ветер, и потом по краям этих небольших прудов осаждалась чистая, кристаллическая соль. Ее сгребали одетые в белое сборщики соли, непонятно как державшиеся на узких дамбах. Однажды летом Анна-Мария попыталась с кузинами обойти один из четырехугольников этого соляного озера, но ни одна из них не смогла пройти и полпути. Босые ноги — летом никто не носил сабо — жгла соль, а сами дамбы оказались очень скользкими. Все же это было забавное приключение, но ежедневные хождения мимо этих прудов в темноте, под солеными укусами порывистого ветра следовало отнести к искушениям сатаны, который бесстыдно мучил «белых» девочек, чтобы отпугнуть их от монастырской школы. Анна-Мария, облизывая потрескавшиеся губы, часто шептала со смирением: «И прости нам грехи наши, яко и мы прощаем должникам нашим». Она тогда имела в виду злой ветер с океана, который мучил ее по приказу дьявола, а одновременно позволял верить, что если она, Анна-Мария, простит виновника ее страданий, то бог отпустит также все ее грехи, за которые здесь, на земле, так сурово карал внучек Ианн ле Бон.
