Рано утром Анна попыталась перейти на другую сторону Маршалковской, чтобы раздобыть в булочной на улице Скорупки хлеба, но ее все время отбрасывал назад бурлящий, сметающий все преграды людской поток. Наконец ей удалось протиснуться сквозь толпу. В этот момент со стороны площади Спасителя на большой скорости, непрерывно сигналя, появилась ехавшая по середине улицы колонна лимузинов и зеленых военных автомобилей. Невзирая ни на что, колонна двигалась так быстро, что люди, освобождая ей путь, вынуждены были отскакивать в стороны, тесниться. Какая-то пожилая женщина не успела вовремя отпрянуть. Анна услышала, как глухо шмякнулось на мостовую отброшенное автомобилем тело, и увидела, что колонна, не снижая скорости, не замечая того, что произошло, мчится мимо лежащей ничком женщины и валяющегося возле нее узла. Никто не крикнул, не подбежал к тому месту. Едва машины сановников проехали, шеренги идущих сомкнулись, и через минуту уже нельзя было понять, не прошагали ли чьи-то ноги по неподвижной кучке пестрого тряпья.

Анна возвратилась домой с пустыми руками, почти больная от омерзения и отчаяния. Ей слышался попеременно то глухой стук падающего на мостовую тела, то слово «конец», повторяемое всеми — и теми, кто уходил из города, и теми, кто, стоя в подъездах, с ужасом наблюдал за этим бегством.

В подворотне с метлой в руке, опершись о стену, стояла пани Амброс, и по ее побледневшему лицу катились слезы.

— Вот и Мартин ушел, — сказала она. — Я думала: молодой еще. Но ведь он уже может носить оружие. Ну, и ушел. Только что.

— А вы? Вы остаетесь?

— Я? — вспылила вдруг пани Амброс. — Да кто же это заставит меня уйти с Хожей? Здесь я родилась, здесь и помру. И еще вам скажу: я буду кусаться. Узнают еще меня, попомнят! Пожалеет этот пан Умястовский, что научил людей не защищаться, а бояться. И любой шваб, который сюда сунется, пожалеет! Это говорю я, дочь дворника этого дома, а теперь и его хозяйка. И буду ей! Хотя бы сегодня и завтра, мужиков-то нет и в помине. А они здесь нужны, без них нельзя! Боже! Еще как нужны!

Кажется, впервые пани Рената с нетерпением ожидала возвращения Анны. Она сидела, сжавшись в комок на диване в столовой — самой безопасной комнате, так как окна в ней не выходили на улицу. Подняла на Анну страдальческие глаза:

— Я делала что могла. Два дня вместе с Юзей беспрерывно варила суп, суп, суп… А теперь, когда сама нуждаюсь в помощи, возле меня никого нет. Я звонила родственникам на Саскую Кемпу и на Прагу. Там тоже остались одни женщины. Как можно требовать, чтобы город защищался, если в нем остались лишь пожилые женщины, калеки и старики?

Анне стало жаль ее, и она прошептала ласково:

— Я здесь, с вами, мама.

Она не сказала Ренате, что минуту назад, на Хожей, Стефан догнал ее на лестничной площадке второго этажа и неожиданно, с каким-то глухим стоном обнял сзади руками. Удивленная и испуганная, она остановилась, не отваживаясь ни сказать что-либо, ни высвободиться из этих немилых объятий. Но Стефан тут же отпустил ее, пробормотав:

— Прости. Я должен был дотронуться до тебя в первый и последний раз. Теперь все только такое: первое и последнее.

Наступила долгая минута молчания. Наконец она решилась ее нарушить:

— Желаю благополучно вернуться. И… берегите себя.

Он удивился:

— Зачем?

Анне хотелось сказать какие-то добрые слова, которые придали бы ему сил и бодрости, но она только прошептала:

— Никогда нельзя знать…

Должно быть, он понял это по-своему, потому что вдруг очень внимательно на нее посмотрел. Теперь он снова был насторожен и сдержан.

— Ты так думаешь? Тогда я постараюсь вернуться. В «Мальву», к нашим книгам, к…

Она никогда не узнала, к чему еще, так как в эту минуту пронзительно завыла сирена и на ближние дома начали падать бомбы. Из фасадных окон со звоном посыпались стекла, и все вокруг запорошило белой известковой пылью.

— Ты сейчас седая, как я, — проговорил Стефан, отряхивая пиджак и брюки. — Наконец-то не такая до смешного юная.

Повернулся и, не сказав ни слова на прощанье, стал спускаться вниз по лестнице. Какое-то время Анна еще слышала, как под его ногами хрустело стекло.

Свекровь взглянула на Анну с удивлением.

— Почему ты вдруг замолчала? Случилось что-нибудь? В «Мальве»? С Эльжбетой?

— Нет, нет! Просто мне вспомнился последний налет, прервавший наш разговор с дядей Стефаном.

— Паническое бегство, пожары, воздушные налеты, — перечисляла пани Рената. — Нет! Дольше оставаться в этом доме бессмысленно. Утром проводишь меня на вокзал. Если поезда ходят, поеду хоть в тесноте и давке: пешком я никогда и никуда, даже в Константин, не решусь пойти.

В девять часов утра совершенно неожиданно кто-то позвонил в дверь, а затем раздался стук. Леонтина не открывала, тогда Анна вышла в прихожую и прислушалась. На лестничной площадке никто не разговаривал, никто никого не призывал спускаться вниз, в убежище. И опять тревожно залился звонок. Преодолевая страх, Анна спросила: «Кто там?» И вдруг услышала возбужденный, но хорошо знакомый голос доктора:

— Наконец-то! А я уж подумал, дома никого нет. Это я, открывай!

Анна молниеносно отодвинула засовы, сняла цепочку.

— Папа! Ох, папа!

В первую минуту он не мог вымолвить ни слова. Взволнованные, они стояли прижавшись друг к другу. Лишь потом Анна заметила, что мундир доктора в плачевном состоянии, рука забинтована, лицо небритое и черное от грязи и пыли.

— Вы ранены? — допытывалась она. — Вас направили в госпиталь?

— Ранен? Ерунда, обыкновенная царапина. А направление я действительно получил. В окружной госпиталь. Явиться должен немедленно.

Анна все еще не могла понять, откуда он взялся, где его ранило.

— Значит, вы не уехали из города с военным транспортом, как Адам?

— Уехал. И, как видишь, уже вернулся. Сейчас все расскажу, только умоюсь. Мама в «Мальве»? Нет? Прекрасно. Пойду к ней, а ты приготовь что-нибудь поесть. Горяченького. А может, и рюмочку наливки?

Он направился в спальню, но на пороге обернулся и сказал с горькой усмешкой:

— Теперь-то я знаю, сколь обманчивы слова: «in vino veritas». Правды нет ни в чем и нигде. Нигде!

Отвернулся и резко дернул дверную ручку. Через мгновение за дверью раздался возглас пани Ренаты:

— Кароль! Какое счастье! Кароль! Кароль!

Однако и умытый, выбритый, в чистой рубашке доктор уже не был тем безмятежным человеком, который все свои заботы и печали оставлял за порогом дома. Таким взволнованным и возбужденным Анна раньше его никогда не видела. Он много и охотно рассказывал и пил немало, хотя пани Рената отодвигала графин с наливкой все дальше от него, к противоположному краю стола.

— Раньше я не сказал, куда получил назначение, — как-никак военная тайна. А теперь уже все равно, конец всякому вранью и тайнам. Меня направили в армию «Лодзь», к Руммелю. Уже на пятый день войны, несмотря на ожесточенные бои, нас обошли с обоих флангов, и они надломились, как крылья подстреленной птицы. Раненых было столько, что мы не успевали их перевязывать и оперировать. А вскоре немецкие танки, окружившие армию, отрезали нас от полевых госпиталей. То, что я видел, пробираясь к Варшаве, не поддается описанию. Ну а что у вас? Как Павел? Уже уехал?

В этот момент, словно притянутый невидимой силой, позвонил Павел. Он обрадовался, услыхав по телефону голос доктора, и посоветовал не отправлять Ренату в «Мальву». Дорога на Константин была небезопасна, к ней приближались немецкие танки.

— Попробуйте дозвониться в «Мальву» и сообщить, что дядя вернулся. Весьма вероятно, что больше говорить по телефону не удастся. Паулу я отвез к тете Доре на правый берег Вислы, оттуда она попытается перебраться в Анин, к знакомым. Ну, прощаюсь. Очень не хочется уезжать, я бы предпочел остаться здесь, в Варшаве. Но я верю… к сожалению, должен закончить. До встречи, сразу же после войны.