— Тише, вы! — заворчал старый крестьянин с синим, опухшим лицом. — Дайте хоть минуту подремать.

— Нашел время! Того гляди налетят.

— Никуда отсюда не уйду, пусть попробуют прогнать! Измордовалась в пути как собака. — В голосе толстухи послышались рыдания.

— Зачем зарекаться? — вмешался кто-то сбоку. — Чему быть, того не миновать.

Люди, сидящие под кронами деревьев, в тени, советовали остаться, а те, кто пристроился у раскаленных стен, проявляли нетерпение, не верили, что на мостах заторы, в крайнем случае готовы были перейти Вислу, если на реке есть броды. Их лица окаменели, губы почернели от пыли. Заслышав крик: «Пускают, пускают!» — они кидались к своим возам, детским коляскам, коровам и лошадям. Им хотелось двигаться вперед, любой ценой убежать как можно дальше от охваченной огнем, осыпаемой бомбами западной границы. Старики и те, что послабее, смотрели на этих людей пустым, бессмысленным взором. Спрашивали топчущихся перед домами дворников, где можно напиться воды. Объясняли, что с ними больные дети, раненые. Кому сообщить об этом, кого просить о помощи?

Но Варшава не была подготовлена к тому, что ей придется принять толпы голодных, перепуганных беженцев, перевязывать раны и ожоги пришедших из-под Ченстоховы или Лодзи. Столица превратилась в огромный бивак совершенно неожиданно, и казалось, что все это какой-то тяжелый, кошмарный сон. Город будили бомбы, падающие уже не только на Окенце и Раковец, но и на центральные улицы и площади. Надежда и вера в победу начали уступать место сомнению. Никто не мог понять, почему союзники пассивно наблюдают за молниеносным продвижением танков и армий Гитлера в глубь страны, к Висле, почему не пытаются бомбардировать немецкие порты, военные заводы и склады боеприпасов.

Рассказы беженцев о сожженных домах и дворах, о небе, черном от немецких самолетов, передавались из уст в уста. На четвертый и пятый день войны Варшава перестала быть только столицей на Висле, центром Мазовии, — она стала одновременно и оккупированной уже Силезией, и истерзанной Великопольшей, и жестко произносящим слова: «Это разгром» — Поморьем. Сирены выли все чаще, спокойный, но уже надоевший голос то и дело сообщал: «Налет, налет…» — и почти сразу же объявлял воздушную тревогу. Тревогу для измученных, грязных и голодных беженцев, для всей Великопольши, Поморья, Силезии, а также Катовиц и Кракова. «Тревога!» — кричало радио. «Тревога!» — выла сирена.

Уже на четвертый день жители столицы замкнулись в тупом молчании, только иногда проклинали тех, кто не предупредил их загодя, не сказал правды о том, что западная граница на самом деле открыта, что там нет оборонных укреплений и перевес немцев в танках, артиллерии и самолетах огромен, вражеские моторизованные войска молниеносно перебрасываются с одного направления на другое, тогда как польская пехота с трудом добирается до пунктов назначения и, не успев отдохнуть, прямо с марша вступает в бой. А идущие на запад, чтобы остановить немецкое наступление, польские части сталкиваются с толпами беженцев, со стадами перегоняемого на восток скота и вынуждены прокладывать себе путь силой, сметая с дороги крестьянские телеги. И все это в грохоте падающих бомб и треске пулеметов, в вое пикирующих самолетов, непрерывно кружащих над запруженными дорогами, обстреливающих и колонны солдат, и сидящих на обочинах беженцев со стертыми в кровь ногами, и детей, плачущих на крестьянских возах.

Анна упаковывала в библиотеке книги и помогала сносить их в подвал, прислушиваясь попутно к передаваемым по радио сообщениям:

— Внимание! Внимание! Толпы эвакуированных, блокирующих шоссе и выезды из города, затрудняют передвижение наших войск в пределах столицы… Призываем всех жителей сохранять спокойствие и, несмотря на налеты, принять участие в мероприятиях по обеспечению питанием беженцев, рытью траншей и строительству укреплений. Через минуту передадим перечень новых сборных пунктов…

После полудня призывы стали более драматичными:

— Внимание! Внимание! На Сенной улице пожар. Горит дом номер двадцать. Для спасения горящих зданий под номерами девять, десять и двенадцать по улице Серебряной призываются мужчины. Необходимо иметь с собой топоры, кирки и ведра…

— Почему только сейчас? — возмущалась Анна. — Разве нельзя было заранее организовать на фабриках и в учреждениях добровольные пожарные команды?

— Но кто же мог предполагать, что Варшава подвергнется опасности уже в первую неделю войны? — пыталась найти объяснение Мария. — Взгляни на карту. Ведь это центр Польши.

— Ты всякого готова оправдать. А сама добровольно нам помогаешь, хотя всего-навсего читательница библиотеки. И траншеи копала в Уяздовском парке. Но кто ты такая? Ну кто? Никто. Как и я. О нас не подумали, не приняли в расчет на случай войны. А где те, на которых вы могли и должны были рассчитывать?

— Ты опять сказала «вы». И, когда говоришь быстро, делаешь ошибки. Будь внимательнее, Анна.

Анна язвительно рассмеялась.

— Да, теперь это опасно. Могу показаться подозрительной, не так ли? И меня сочтут диверсантом и шпионом?

— Перестань. Когда ты злишься, у тебя шпагат в руках путается. Вон сколько узелков.

— Прости, но… Я многих вещей не могу понять, и это меня раздражает.

Вот и она, Анна, очутилась в ловушке. Со всех сторон, с юга, запада и севера, надвигались немецкие войска, кольцо вокруг города сжималось быстро, неумолимо. Вой сирен не обещал защиты, а, напротив, внушал страх. Разве могли несколько зенитных батарей уберечь широко раскинувшийся город от бомбардировок, пожаров, спасти от разрушения дома? Неужели союзники — более осведомленные, чем лишенные достоверной информации варшавяне, — обманули, подвели?

К тому же, как назло, сентябрь был жарким, и в чистом небе беспрепятственно хозяйничали самолеты с черными крестами. Неужели возможно, что где-то люди живут в покое, ни о чем не ведая, равнодушные к судьбе поляков? Что в эту самую минуту в Бретани, далеко отсюда, Мария-Анна ле Бон заканчивает жарить хрустящие блинчики, поскольку близится полдень, и громким голосом кричит в сад сборщикам ранних груш и покрытых серебристым налетом слив:

— Кончайте! Сейчас будут звонить к молитве…

С той поры как Анна приехала в Варшаву, где шум большого города заглушал звон колоколов, она ни разу не прочла «Ангела господня». И теперь ей стало страшно, что небо может покарать воспитанницу парижской «школы Дьявола». Вздохнув с чувством раскаяния, она начала:

— Ave Maria, gratia plena, gratia plena, plena, plena…

И запнулась, словно испорченная граммофонная пластинка, так как услышала грохот рвущихся бомб.

Закачались люстры на потолке, кто-то под окном охнул, по тротуару протопали чьи-то шаги.

Воздушная тревога! В Варшаве — воздушная тревога!

Раздался пронзительный, высокий голос сирены, и Анна вдруг перестала бояться. И, подобно Марии-Анне, зовущей из сада сборщиков слив, крикнула небу, с которого вместо спелых плодов падали смертоносные бомбы:

— Святая Анна Орейская! Прекратите же! Прекратите!

Все последующие дни Анна продолжала спешно упаковывать наиболее ценные рукописи и книги. Дядя Стефан съездил один раз в «Мальву», успокоил мать, обговорил с ней возможные способы связи и возвратился на жесткий диванчик в своем кабинете. Время от времени он выходил в город. Это он принес на Кошиковую известие о том, что решено спасать сокровища Королевского замка, варшавских музеев и архивов, что принимаются меры по обеспечению сохранности наиболее ценных документов, скульптур, картин и гравюр. Анна заметила, что улицы изменили свой облик. Исчезли такси и частные автомобили. Телеги беженцев беспомощно петляли среди военных автомашин и грузовиков, за рулем которых сидели солдаты. Дворники вдруг перестали подметать улицы, некоторые магазины уже были закрыты, и на дверях висели таблички «Товара нет». Только булочные и рестораны работали нормально, и по призыву президента города Стажинского вновь открылись все кондитерские и кафе. К чаю или кофе подавали по одному пирожному. Но Анну больше всего удивляло другое: как можно в такое время забегать в кондитерскую, встречаться с друзьями за столиком кафе?