Только сейчас она обиделась.
— Я здесь живу с осени, потому что мама очень больна. Мне придется здесь пробыть до тех пор, пока она не выздоровеет.
— А где она сейчас?
Анна-Мария от удивления даже остановилась.
— Как это где? Дома, вместе с отцом. В Геранде.
— В Геранде? — воскликнул он и тоже остановился. — Так ведь и я оттуда.
— Не верю, — возразила она. — Ты же говорил, что должен драться — как все мальчишки с побережья. И съел мои первоцветы.
Он пожал плечами.
— А что мне оставалось делать? Меня на пасху к себе на ферму пригласил мой товарищ. Вот и пришлось мне делать то, что и они. И вместе с ним спать в шкафу. Ужасно. Душно там и жестко. А ты с кем спишь?
— С Марией-Анной ле Бон. Ведь я же ее внучка.
— А в школу ты ходишь?
— Нет. Осенью пойду…
— Фи! — фыркнул он. — А мне скоро будет десять лет.
Теперь она чувствовала себя в безопасности, потому что стояла у ворот, ведущих в дедов двор, и наконец могла его внимательно рассмотреть. Он был чуть выше ее, одет, как одевались сыновья фермеров, и не такой уж страшный. Темные глаза его весело смеялись, хотя на распухших губах не было улыбки.
— Странный ты, — сказала она, помолчав. — Чуть горло мне не перегрыз.
— Неправда! — обиделся он. — Ничего плохого я тебе не сделал. Только попробуй пожаловаться деду с бабкой, ребята тебе отомстят.
— Как? — спросила она, снова охваченная страхом.
Он пожал плечами.
— Не знаю. Но лучше не пробуй. Я отсюда уеду через три дня, а они останутся. Послушай, Анна-Мария. Перестань-ка ты на меня злиться.
Она серьезно кивнула головой:
— Ладно, хотя я даже не знаю, как тебя зовут. Вижу только, что ты смешной. Это точно.
Он обиделся. Тогда это было в первый раз, потому что потом они ругались и мирились очень часто.
— Я делал то, что другие, как раз для того, чтобы не быть смешным. Ты слишком еще мала, не понимаешь этого.
— Но тебя ведь как-нибудь зовут? Ну хоть как-то?
К ее удивлению, он выпрямился и неожиданно, хоть на ногах у него были сабо, стал похож на городского мальчика.
— Меня зовут Паскаль ле Дюк. Я сын доктора из Геранда.
— Ты? — спросила она, не веря собственным ушам. — Ты его сын? Так ведь это твой отец выгнал меня из дома.
— Как это — выгнал? — не понял он.
— Он пришел лечить мою маму, но вместо того, чтобы дать ей лекарство от кашля, велел нас разлучить. Вот почему я здесь, у деда с бабкой.
— Отец хорошо знает, что делает, — пробурчал Паскаль.
— О, да! Совсем как ты, когда сначала рвешь зубами примаверы, а потом их выплевываешь.
Они немного помолчали, но тут Паскаль неожиданно схватил ее за руку и потащил обратно к прибрежным скалам.
— Пошли-пошли! За то, что мой отец и я тебе сделали, я покажу тебе самую удивительную вещь, которую я увидел сегодня утром. Может, она еще не ушла? Может, мы еще туда успеем?
Они бежали, согнувшись, держась за руки, ветер трепал их одежду. Кроме его завываний, слышался лишь стук их сабо по обрывистой тропинке. Это продолжалось недолго, потому что за первой же каменной оградой, окружающей обработанное поле, Паскаль остановился, влез на самый высокий валун и втащил ее за собой. Теперь они стояли на плоском камне, держась за ветви дикой яблони, и смотрели вниз, туда, где виднелась бирюзовая полоска воды. У их ног, между скалами и оградой, лежал луг, покрытый желтыми цветами, как пушистым ковром, и одновременно бирюзовый, потому что на нем сохли светло-голубые сети, в некоторых местах собранные в складки, кое-где едва касающиеся земли, и первоцветы пробивались через их ячейки и желтели над ними. Единственным темным пятном на этом сине-золотом лугу, впадающем в океан, была старая рыбачка, сидевшая недалеко от каменной стены. Ее вытянутые ноги, обутые в сабо, лежали на островке из цветов и казались голубыми под рыбачьей сетью, на ее сгорбленную спину был накинут черный платок, на склоненной голове белел высокий чепец. Она так была занята работой, что не слышала ни шепота за спиной, ни скрипа яблоневой ветви. Старуха сидела неподвижно, напоминая огромного черного паука, не сводящего глаз с развешенной паутины и ждущего добычи. Для ее натруженных рук этой добычей становились пучки первоцветов, которым удавалось пролезть через голубую завесу. Они появлялись в тех местах, где были дыры или большие ячейки, через них-то и могли проскользнуть проворные сардинки. Поэтому женщина то и дело поднимала сеть вверх над торчащими головками примул, подтягивала ее к себе и сапфировой нитью сшивала прорехи.
Ветер изменил направление, а может быть, ослаб, запах первоцветов стал еще сильнее, и за спиной рыбачки на свободные от сетей клочки желтого луга начали садиться пчелы. Одна из них в быстром полете коснулась Анны-Марии, и Паскалю пришлось удержать от падения свою спутницу, обняв ее рукой.
— Не бойся. Она не сделает тебе ничего плохого. Ведь ты не цветок.
Они стояли на каменной стене еще очень долго. На всю жизнь Анна запомнила себя маленькой девочкой в сабо и в белом чепце на голове, не отрывающей глаз от самой удивительной картины, которую ей удалось увидеть благодаря Паскалю: бирюзовый океан, бросающий пену на гранитные скалы, голубая сетка на желтом лугу и пушистый вал первоцветов за спиной рыбачки. Запах цветов смешивался с острым, соленым запахом сохнувших сетей и водорослей, выброшенных ночью на берег, со свежестью набирающей цвет дикой яблони. Солнце выглянуло из-за туч, и весь мир в этот момент был одновременно светом, краской, запахом и музыкой волн, бьющихся о скалы. Кричали чайки, а рядом у ног детей, обутых в сабо, жужжа, сновали пчелы, поглощенные работой не меньше, чем старая рыбачка: они не замечали ничего, кроме пойманного в сеть луга.
Потом Анна-Мария иногда виделась с Паскалем на протяжении многих лет, но, как только весной зацветали примаверы, она вспоминала свой первый съеденный букет. Потом она свои букеты защищала гораздо успешнее. Научилась убегать от преследователей и даже накануне сбора цветов вместе с девочками находила только им известные лазейки и безопасные убежища в щелях между скалами. Однажды, убегая, она потеряла сабо, ее догнал мальчишка, съел букет, да еще сделал выговор.
— Разве тебе дома не велели снять сабо? — удивленно спросил он. — Их никто уже не носит с первого дня весны. Когда зацветают первоцветы, все ходят босиком.
Ей об этом не сказали ни бабушка, ни тетка Катрин, никто из двоюродных сестер, возможно, потому, что «этой малышке из Геранда», которую в городе приучили ходить в башмаках, в первую зиму в деревне пришлось тяжело. И подумать только: в башмаках и не к фотографу, и не в праздники в костел, а просто так, каждый день, все это из-за распущенности. Особенно возмущался этим старый Ианн ле Бон. Он велел, чтобы, пока Анна-Мария живет у них, на ферме, ее одевали как всех бретонских детей.
— Что правда, то правда, Франсуа поглупел после того, как ушел с фермы, но, похоже, у него еще что-то осталось в башке, если он решил не губить ребенка и отдать его нам на воспитание.
— Только потому, что у Жанны-Марии тяжелая болезнь легких, — вмешалась Катрин, сестра Франсуа.
Старый Ианн знал не хуже, чем его женщины, что у невестки самая страшная болезнь, которую на побережье считали неизлечимой, и что надо не дать малышке заразиться, но он предпочитал комментировать случившееся по-своему.
— Если бы мой сын женился на ком-нибудь из здешних девушек, из Вириака, а не на какой-то там барышне с почты в Геранде, то у него в доме была бы здоровая баба. А так… Чего можно ждать от этих городских барышень? Его первая жена была из Сен-Назера и не смогла ни перенести тягот беременности, ни родить живого сына. Это не мои слова. Ведь об этом нам говорил сам Франсуа. Святая Анна Орейская! Как будто он не знал, что бретонские женщины встают на следующий день после рождения ребенка — к тому же живого, а если роды были на рассвете, то частенько уже вечером доят коров. Но это женщины, овеянные ветрами, прокопченные на солнце, не боящиеся ни дождя, ни мороза. Настоящие кельтские женщины. Не то что городские франтихи, закутанные в пальто и обутые в кожу сдохших животных вместо того, чтобы носить на ногах здоровое, приятно пахнущее дерево. Они даже не понимают, что все рожденное землей лучше того, что по ней ходит.
