Потом они перешли к лотку с молочными продуктами. Покупали мало, явно считая каждый сантим, но девушка не переставала восхищаться разнообразием фруктов, овощей, сыров.
— Смотри! — говорила она. — Этого сорта у нас нет. И таких мандаринов, персиков…
Анна-Мария следовала за ними по пятам и вместе с молодой женщиной восхищалась жаренными на вертеле курами, большими кругами белого и желтого сыра и сцепленными клешнями омарами. А что, если они из каменного бассейна Пулигана?
С сеткой, полной покупок для Антуана, она шла по пятам за этой парой, которая свернула с улицы Лежандр в близлежащую узкую улочку Ламандэ и вскоре пропала за решеткой, огораживающей двор. В глубине стояло невысокое здание, по обеим его сторонам — обшарпанные флигели. Как оказалось, там когда-то находился польский лицей, помнящий еще времена Мицкевича, а потом что-то вроде гостиницы для молодых ученых и стипендиатов различных институтов и академий.
Улица Ламандэ. 15. Адрес, который она запомнила навсегда.
Несмотря на разницу в возрасте, Анна-Мария подружилась с Ядвигой и ее коллегой Яном, который тоже являлся стипендиатом кассы Мяновского и должен был здесь провести целый год. Ядвига приехала ненадолго, ей надо было просмотреть какие-то документы, касающиеся Польши, в парижских библиотеках и включить этот материал в свою диссертацию. Новые друзья Анны-Марии были заняты весь день, до позднего вечера, и домой забегали лишь для того, чтобы поесть. Как оказалось, в этой странной гостинице рядом со столовой была общая кухня, в которой каждый мог вынуть из собственного шкафчика купленные продукты и приготовить все, что ему хочется. «Большинство мужчин, — смеялась Ядвига, — только здесь научились жарить яичницу, варить рис и куриный бульон». Одновременно все искали контактов с французами, чтобы научиться лучше говорить по-французски. Для Яна и Ядвиги знакомство с Анной-Марией было тем же самым, чем для нее они, — улыбкой судьбы. Передавая им свое знание языка и все кулинарные рецепты, полученные в доме ле Тронк, она совершенно случайно нашла себе работу. В свободное время, которое она раньше проводила на скамейке сквера Батиньоль, Анна-Мария приходила на Ламандэ и убирала помещения конторы и личный кабинет директора. Получала за это немного, но это были ее собственные деньги, за которые ей не надо было отчитываться перед Люси, деньги, благодаря которым она наконец-то наелась досыта и уже не отличалась от других, теперь Анна-Мария без жадности и зависти могла смотреть на горы мяса и молочные продукты в торговых рядах. Она обедала раньше своих патронов, как в шутку их называла Ядвига, и у нее уже не вызывали раздражения слова тетушки Люси: «Ох, она нахватается всего на кухне и потом не может смотреть на то, что ставит на стол».
Святая Анна Орейская! Разве это не значило, что, хотя уже начался октябрь, она, бретонский каштан, зацвела? Правда, не на развалинах, а в безучастном, чужом, неуютном для молодых провинциалок Париже?
Кабинет директора был полон книг, присылаемых ему из Польши. На протяжении двух лет, даже после отъезда Ядвиги, она учила этот трудный язык, на котором говорили все в этой гостинице, учила по ночам, когда никто не мог ей помешать. Анна-Мария даже написала короткое письмо по-польски и отправила Эльжбете в день ее именин. И все же, хотя девочка и не забыла в Париже своих варшавских друзей, она предала их так же, как Сюзон предала ее, стыдясь странной двоюродной сестры.
Как-то раз она возвращалась из города на автобусе, который подвозил ее почти до самого дома. Был август, и в пустом городе она проводила свои третьи, самые интересные летние каникулы. Какой-то пожилой мужчина, постоянно ездивший по этому маршруту, улыбнулся и спросил, не живет ли она где-то здесь, недалеко от сада? Анна-Мария ответила утвердительно. На какой улице? Надеюсь, не на Ламандэ, рядом с этими славянами? Он именно так и сказал: «ces Slaves», с тем презрением, с которым каждый француз относится к иностранцам, уверенный в своем превосходстве над ними. Анна-Мария поспешно и как бы с облегчением возразила — уж очень ей не хотелось обмануть доверия этого совершенно чужого мужчины, — и он принял ее за свою, за парижанку. Через минуту, осознав свое предательство, она хотела сказать, что знает людей с улицы Ламандэ и что даже… Но пожилой мужчина вышел прежде, чем Анна-Мария успела переубедить его. С тех пор каждый раз, когда она шла по этой узкой улочке, ей становилось стыдно не только за ее убожество, но и за себя.
Прав был, вероятно, Ианн ле Бон, когда предостерегал ее, как опасны «школа Дьявола» и жители больших городов, и когда произносил с таким же точно презрением, как тот парижанин, совершенно другие слова, единственно достойные честного бретонца старого закала: «Ах, эти французы! «Ces Français!»
Позже она познакомилась с Парижем благодаря любознательности Яна, который хотел все увидеть, поэтому учил ее «фланировать» по большим бульварам якобы без определенной цели, хотя эти прогулки — у нее не было на этот счет никаких иллюзий — были для него связаны с совершенствованием языка. В воскресное утро Ян часто просил «прогуляться» с ним по Елисейским полям и аллеям Булонского леса. И говорил, говорил, говорил. Ей приходилось поправлять его произношение, отвечать на вопросы, касающиеся обычаев и верований жителей армориканского побережья, но благодаря этому странному знакомству она побывала почти во всех музеях, даже в музее Мицкевича, во всех больших магазинах, которые ошеломляли разнообразием товаров на прилавках, и познакомилась со всеми парками, даже с далеким парком в Со. Дворец герцога дю Мен пострадал во время Французской революции, и на том месте, где он стоял, по сути дела, были только руины, однако там остались нетронутыми длинные прямоугольники прудов, окруженные стройными тополями, и по-прежнему красиво цвели газоны с разноцветными огромными георгинами; в тот день Анне-Марии совсем не хотелось возвращаться на улицу Батиньоль. И хотя Ян, который, совершенствуясь в знании языка, встречался, вероятно, не только с ней одной, настаивал, что пора уже ехать, она после обеда осталась одна в этом море рыжей зелени, в золоте и шелесте падающих листьев. Ей вспомнились широкие зеленые газоны Лазенок, пруд с лебедями за дворцом, отражавшимся в воде, и неожиданно она впервые с момента приезда в Париж почувствовала себя счастливой, полной восторга, как тогда, когда смотрела со стен Геранда вниз, на зелень «леса любви» и синюю бесконечность океана. Святая Анна Орейская! Неужели здесь, далеко от Арморика, от близких ей людей, от варшавских друзей, наконец-то и она могла заявить, что «la vie est douce»? И в самом деле — douce?
Анна-Мария прощалась с Виль-Люмьером без грусти, хотя полюбила Батиньоль, давно уже слившийся с Парижем, но все еще сохраняющий очарование провинциального предместья со сквером и небольшим прудом, вокруг которого шумели старые деревья, с собственным базаром, крикливым и красочным, с маленькой аптекой и путаницей узких, тесных улочек, одна из которых позволила ей пережить самое тяжелое время: превращение из гусеницы в бабочку. И когда после возвращения в Геранд, а ей все же пришлось туда вернуться, к Софи, в магазин, в комнатку позади подсобных помещений, отец спросил, что ей больше всего понравилось в столице, она, не задумываясь, ответила:
— Батиньоль. Улицы немного похожи на наши, к тому же там тише, чем на больших бульварах.
Тогда Софи промолчала, но вечером, сидя у окна, Анна-Мария слышала, как она внизу спорила с Франсуа:
— Наверняка останется. Святой боже! В огромном Париже, которым восхищается весь цивилизованный мир, ей больше всего понравилось предместье, какой-то там XVIII округ! Что ни говори, она наша, здешняя.
— Гм… — буркнул Франсуа. — Посмотрим, что ей вобьют в голову моя мать с бабкой.
— Это не они выпихнули ее отсюда. Побоялись бы Ианна. Это мать ветреника Паскаля. Может, не хотела, чтобы он…
