Анна-Мария еще не могла понять, к чему клонит Софи. Ведь это она ее выгнала из этого дома, из стен родного города.
— Не понимаю, — сказала девочка после долгого раздумья. — Жить — где? В монастыре у сестер?
Она заметила, как быстро обменялись взглядами эти одинаково чужие для нее люди. Франсуа вздохнул и провел ладонью по лбу, что у него было признаком большого смущения. Но Софи, подавшись вперед, настаивала:
— Скажи ей. Нечего тянуть. Скажи!
Вот так она узнала, что сейчас, когда прошел положенный год траура, пора подумать о новой мадам ле Бон. Франсуа начал стареть, и нужно, чтобы о нем кто-нибудь заботился, лучше всего женщина здоровая и зрелая, хотя и не слишком перезрелая. Так он сказал. Свадьбу можно сыграть осенью, а пока это не произошло, Софи желает, во избежание сплетен, чтобы дочь, начиная с сентября, жила вместе с отцом. Потом Франсуа переедет вниз к жене, а в его квартире…
— Нет! Нет! — крикнула во второй раз Анна-Мария.
— Почему? — спросила Софи, и ее голос стегнул как бич.
— Я не смогу забыть, что в той комнате мама…
Франсуа поддакнул.
— Какое-то время я сам там поживу, — сказал он, — а ты займешь мою спальню. Потом те двери закроем навсегда или до тех пор, пока ты не выйдешь замуж и не переедешь в свой новый дом.
— А дед с бабкой? Осенью столько работы в саду. Они знают об этом?
Франсуа потер лоб. Он был явно смущен, но Софи торопила:
— Скажи все. Не хочешь? Так скажу я. Твой дед, как всегда, приедет завтра в Геранд на базар. Отец собирается договорить с ним. Объяснить ему, как тебе доставалось от ветра, от мороза, от…
— Нет! — решилась запротестовать Анна-Мария. — Только не так, не это! Я не хочу жаловаться. Ни дед Ианн, ни прабабка никогда мне этого не простят.
И тут случилось неожиданное. Впервые из уст своего отца она услышала древнее заклинание «белых». Франсуа проворчал:
— Святая Анна Орейская! Я сам знаю, как надо с ним говорить.
На следующий день Ианн поехал на базар, вернулся очень поздно, но успел к ужину и, как обычно сразу же после наступления темноты, закрылся в своем шкафу. Анна-Мария ни в это, ни в следующее утро не прыгала в воду со скал, облепленных водорослями. Чуть свет она была уже в саду и вместе с дочерьми Катрин снимала абрикосы, которые следовало доставить в Геранд до конца недели. Нужно было спешить, потому что о том, что они созрели, уже пронюхали белки, и рыжие султаны хвостов обметали ветви, попорченные мордочками фрукты мягко падали в траву, а в воровских лапках оставалась ценная добыча — косточка. Дни были знойные, безветренные, и тишину абрикосового сада ничто не нарушало, кроме шума падающих фруктов и жужжания ос, набрасывающихся на сладкую мякоть. Утром, когда они входили под деревья, на земле лежало столько розово-золотых разбитых шаров, сколько их висело вверху, на ветвях. Осы и рыжие зверьки над головами. Пьяные от сладкого сока осы взлетают от шагов и ползают по ногам. Ианн пришел осмотреть поле битвы и принялся гонять белок, хотя те его совсем не боялись. Зверьки с интересом разглядывали своими черными бусинками бегающее внизу двуногое существо и снова возвращались к своей нелегкой работе: разгрызали твердые скорлупки. Они обходили только те деревья, на которые уже влезли девочки, иногда быстро проскакивали поглубже в сад, как можно дальше от дома. Но, несмотря на ругань Ианна и крики его внучек, ветви продолжали качаться от прыгающих белок: то вверх, то вниз, потом перелет на соседнее дерево, а раздавленные абрикосы продолжали сыпаться дождем на траву.
Анна-Мария собрала уже две корзины и шла к дому, чтобы переложить самые лучшие фрукты в ящики. Вылезая из-под нависших ветвей, неожиданно натолкнулась на деда. Он ее тоже увидел и опустил толстую палку, которой только что целился в дерево. Девочка была уверена, что сейчас палка обрушится на ее плечи, на вспотевшую спину, что… Но Ианн ле Бон смотрел не на нее, а на исцарапанные ноги, на стертые коленки, а потом перевел взгляд на корзины, полные розовых плодов, таких зрелых, что чувствовалось солнце, пульсирующее в их мякоти, распирающей атласную кожуру.
— С самых верхушек? — буркнул дед.
— С макушек деревьев. Наверху всегда висят самые красивые и румяные.
— А падают самые сладкие, самые тяжелые, — сказал он с сожалением. И неожиданно, посмотрев на нее, разозлился. — Как всегда, как всегда! — почти закричал Ианн. — Чего ты ждешь? Иди, ну, иди!
Она вышла из зеленой тени на жару, в солнечный зной, а сзади, с палкой, поднятой как для удара, остался старый Ианн, абрикосовые деревья, белки и осы. Несмотря ни на что, это был рай. Неужели ее вот так из него изгоняют? И навсегда?
В пятницу бабка, хотя было много дел в саду и, кроме того, несколько бочек, наполненных помятыми абрикосами, ждали, когда она до них доберется и превратит в коричневую гущу мармелада, занялась просеиванием муки и долго пекла хрустящие блинчики, которые так обожала Анна-Мария. Все устали от сбора фруктов, да к тому же у всех был понос, ибо трудно было удержаться и не последовать примеру ос, поэтому каждый, спрыгивая с дерева на траву, утолял жажду сладким соком упавших плодов. Мария-Анна ле Бон хорошо знала, что после сбора абрикосов ее дом будет полон грешниками, жертвами пагубного обжорства, поэтому и на сей раз, следуя давнему правилу, сварила густой клейкий суп, самое лучшее лекарство в подобных случаях, но вечером, к удивлению всех, на столе появилась гора блинчиков, тонких и нежных, вкусно пахнущих, подрумяненных, золотистых, свернутых в плотные трубочки.
— Без масла, — заявила коротко бабка. — Все обожрались абрикосами — жир может только повредить. А это…
Не надо было никому объяснять, что «это» является единственным лекарством от всех душевных и телесных страданий, что оно опьяняет своим запахом, хрустит на зубах, является самым лучшим блюдом, придуманным старыми бретонками, стоящими над раскаленными сковородками. Анна-Мария, поднося первый блинчик ко рту, с благодарностью посмотрела на бабку и неожиданно поняла все: и каменное молчание Ианна, длившееся вот уже два дня, и заботливые взгляды бабки, хозяйки этого дома, и любопытство, с каким она следила за движениями ее рук, тянувшихся за второй золотистой трубочкой.
Святая Анна Орейская! Ведь это было прощание. Последняя вечеря перед уходом из этого дома. Чтобы навсегда, на всю жизнь, цвет и вкус абрикосов был у нее связан с самым лучшим лакомством, какое кто-либо ел на армориканском побережье: со знаменитыми бретонскими блинчиками Марии-Анны ле Бон.
Все же дед Ианн настоял на своем. Она оставалась на ферме до конца сентября, помогая сначала на сборе слив, груш и яблок, а затем при заготовке сидра, будто оплачивала долг своим близким за то, что в прошлом году бездельничала в Пулигане — «лето красное пропела попрыгунья-стрекоза…». Стрекоза беззаботно порхала со скалы на скалу, из рыбачьего дома на пляж, с дюн на сохнущие голубые сети, оттуда на портовую набережную, радовалась пурпуру парусов и ярким краскам тентов над прилавками, заваленными рыбой, и долеталась до сурового наказания. И у Анны-Марии ни минуты не было для отдыха, для купания в океане, она только и занималась тем, что помогала, помогала, помогала… Полуживая от усталости, девочка влезала внутрь шкафа и сразу же крепко засыпала, без сновидений и грез. Как порядочная бретонская крестьянка. Естественно, «белая».
Она переехала в Геранд, когда наступили октябрьские утренние заморозки и ветер начал перебрасывать через скалы не только пену, но и гирлянды рыжих водорослей. Поскучав несколько дней, Анна-Мария приняла участие в скромной свадьбе Франсуа и Софи вместе с горсткой их знакомых. Дед с бабкой на торжество не прибыли, и родственников представляла Катрин ле Рез с мужем, но в первый же базарный день бабка велела забрать Анну-Марию на несколько часов в Вириак под предлогом примерки новой, длинной юбки и выспросила все: как проходила свадьба, что говорил Франсуа и что собираются делать с ней, вновь обретенной дочерью. Скромный ужин в доме Софи казался бабке непонятным. Она вспоминала, что перед ее свадьбой с Ианном ле Бон пришлось на ближайшем лугу вырыть длинные канавы, середина оставалась нетронутой и должна была служить столом, потом в эти канавы вошло более ста человек с ближайших ферм, и, сидя на траве, за богато заставленным травяным столом, они съели несколько волов и бараньих ножек, поджаренных на вертелах, и выпили несчетное количество бочек сидра и красного вина. Только перед молодыми лежала скатерть и стояла банка с букетом полевых цветов. И только рядом с их мисками находились ножи и ложки, поскольку никому из соседей не пришло бы тогда в голову прибыть на свадьбу без своих приборов, которые служат для того, чтобы вынимать из мисок и резать дары божьи.
