— Не могу, — сказала она Анне. — Я знаю, что должна вынести все до конца, но у меня больше нет сил ступать по этой траве, накрывать у крыльца столик к завтраку и радоваться, что я живу, когда его нет.

— Я… — начала Анна.

— Тебе есть кого спасать. Как тогда. Разве ты не видишь, что он страдает? А ты проходишь мимо, словно это одно из искалеченных деревьев. Хуже: словно он вообще не существует.

— Так трудно… — вздохнула Анна.

Обе замолчали, погрузившись мыслями в ушедшее время. Хотя на газонах еще лежали вырванные с корнями деревья и белели их обломки с ободранной корой, поверженные стволы зарастали травой, на кустах весело зазеленела молодая листва.

Новицкая первая прервала молчание:

— Мои знакомые вернулись в свою наполовину уцелевшую квартиру на Львовской. Входить туда трудно, хозяева пока залезают в окно по стремянке, потому никто на это жилье и не польстился. Они готовы уступить мне одну комнату. Маленькую, но вполне приличную. Если хочешь, можем устроиться там вместе.

— Только мы с тобой?

— Да.

Шепот матери, сжимающей в слабеющих руках букет первых желтых примул: «Беги отсюда!» Разговор с женой доктора ле Дюк в Геранде и то же слово, хлесткое, как удар кнута: «Беги!» Теперь оно возвращалось, звуча не только соблазном, но и укором совести, не неся в себе ни крохи надежды, не суля радости перемен. Анна попросила у Галины два дня на размышление и поехала к Эльжбете на телеге Ванды, которая теперь возила людей «за город», цеплялась за «ту жизнь», хранила следы себя самой — той, еще живой, прежней. В «Мальву» Анна с Вандой попали в день возвращения доктора Корвина и его жены из Лодзи. Пани Ренату муж привез буквально силой — она была из числа тех варшавян, которые не могли примириться со смертью близких, с грудами развалин, с одноэтажной Маршалковской, на которой как грибы повырастати магазинчики и лавчонки, с призрачной жизнью в призрачном городе. Но доктор чувствовал себя в Лодзи чужим, тосковал по своим прежним пациентам, по константинскому источнику, водой которого можно было лечить людей. Он возвращался полный планов, новых идей, надежд на будущее. Анна почувствовала себя в его присутствии старой, не способной ни на какие эмоции. «Механизм остановился, но работать с этим можно», — сказал врач. И теперь тоже что-то в ней застопорилось, но не в теле, здоровом и молодом, а в сердце, которое слишком часто сжималось от боли, ужаса, отчаяния. Кроме того… В город повалили люди, способные таскать кирпичи, крушить изрешеченные снарядами стены, восстанавливать разрушенное. Это были жители окрестных деревень и поселков, столь же чужие, насколько чужими и странными стали улицы Центра, образованные рядами магазинов, прилепившихся к мертвым еще стенам и грудам развалин. Анна была убеждена, что пройдут годы, прежде чем исчезнет эта нелепая бутафория, прежде чем Варшава по-настоящему отстроится, отряхнется от праха руин.

Она поделилась этими мыслями с доктором, когда они остались вдвоем, но тот, тряхнув головой, пробормотал насмешливо:

— Подумать только! И это говорит та, которой прабабка из каштановой рощи предсказала трудную, бурную жизнь? Неужели ты отчаялась? Как моя жена, как Паула? Именно теперь, когда следы разрушения начинают исчезать и в организме уже пульсирует кровь?

— И не важно, что кровь новая?

— Не важно. Переливание крови делается для спасения умирающего.

— Но зачем строить магазины, которые через год или два нужно будет снести? Разве что… Разве что эти развалины огородят решеткой и будут показывать как курьез, как свидетельство человеческой ненависти и гордыни.

— То же самое я слыхал от некоторых варшавян в Лодзи. Они там сидят в ресторанчиках, слушают сентиментальную песенку «Моя Варшава» и плачут. Но вернуться сюда? Сейчас? Мириться с неудобствами, глотать кирпичную пыль, слушать, как с грохотом летят в воздух взрываемые динамитом остатки стен? Нет, нет. Легче тосковать в неразрушенном городе, но жить нормально, а не так, как живут в Варшаве…

— …Безумцы, — шепотом добавила Анна.

— Это безумие когда-то тебя пленило. Неужели ты отрезвела? И снова стала рассудительной француженкой? Жительницей Геранда?

— Нет! — крикнула Анна. — Только… Люди здесь одержимы идеей ликвидировать следы уничтожения. Но как долго можно жить одним воодушевлением, верой, упорством? Или надеетесь, что…

— Да, я надеюсь. Но ты, дитя мое, поступай как знаешь. А хочешь, оставайся здесь, с нами. Какое-нибудь занятие для тебя найдется — если не в «Мальве», то по соседству.

Значит, он ничего не знал, ни о чем не догадывался. Остаться? С пани Ренатой? С Эльжбетой, поглощенной предстоящим приездом с Запада мужа? С Леонтиной, которая умела молчать, хотя еще в прушковском пересыльном лагере знала больше, чем она, и была свидетельницей разговора прабабки с сыном? Правда, теперь Леонтина встречала ее приветливо, так как опять была у себя, среди своих.

Анна уехала из «Мальвы» совершенно разбитая, недовольная собой. Нет, она не умела найти себя в этой чужой, разрушенной Варшаве. Бегство тоже нелегко дается. Невозможно убежать от прошлого, от горьких воспоминаний, от тоски по Адаму.

Уже заходило солнце, когда она вошла на территорию бывшего госпиталя. Так же как вереницы киосков и магазинчиков изображали Маршалковскую, здесь два ряда покрашенных в серый цвет финских домиков образовали улицу небольшого местечка. Но перед некоторыми домиками уже стояли настоящие садовые скамейки и цвели на клумбах пестрые анютины глазки.

Миновав свой домик, Анна пошла к руинам Уяздовского замка. Туда она перенесла Адама во время пожара, там еще остался от него какой-то слабый след. Вот обгоревшие кусты, которые тогда освещали вход в подземелья замка. Сохранился ли тот подвал, слышавший стоны раненых, молитвы умирающих?

Анна остановилась, и вдруг словно вернулись те незабываемые дни: из заросшего травой входа в подвал вышел человек в военной форме. Он шагал, опустив голову, медленно, как бы с трудом. Останавливался и шел дальше. Прихрамывал.

— Адам! — крикнула Анна и бросилась к человеку в мундире.

Тот замер и схватил ее в объятия. Анна увидела чужое лицо, удивленные глаза и раскрывшиеся в улыбке губы.

— Медсестра Анна! Какая чудесная встреча! Анна! Анна из Уяздова!

Перед ней, похудевший и ставший от этого как бы выше, но в общем мало изменившийся, стоял поручик Дунин. Прежде чем Анна успела собраться с мыслями, он засыпал ее градом вопросов:

— А сестра Галина тоже здесь? Я обязан ей жизнью. Если б не она, не вы, не сестра Кука, я бы не был снова в Варшаве. Почему вы молчите? Пани Новицкая не вернулась? Погибла?

— Она жива и живет вместе со мной.

— Она меня спасла. Никто из тех раненых вас не забудет! Никогда!

Они вместе пошли к дому, и Стефан, который ждал ее у порога, должно быть, подумал то же, что и она, так как попятился назад, словно увидев призрак. Лицо его оставалось бледным, даже когда он внимательно слушал рассказ Дунина о том, как женщины выносили из пылающих корпусов бесчувственные тела тяжелораненых.

— Я не знал, что Анна…

— Вас тогда не было в Варшаве, дядя.

— Значит, пани Новицкая живет с вами?

— Жила до сегодняшнего дня, — ответила Анна. — Сейчас посмотрю, может быть, она еще…

— Ее нет, — прервал Анну Стефан. — Она попрощалась и ушла. Оставила тебе записку с адресом.

— Ах так, записку…

Потом они еще долго сидели перед домом. Поручик рассказывал о жизни в лагере, о решении вернуться в Варшаву, о том, что он разыскал родных в Сколимове, а сюда зашел вспомнить пережитое, поискать следы сестры Галины. Да, да, он запишет ее новый адрес. Может, даже пойдет туда сегодня. Все равно он собирался ночевать у друзей в Варшаве.

— Скажите ей… — начала было Анна, но умолкла, взглянув на помертвевшее лицо Стефана. — Впрочем, это неважно. Интересно, чем вы собираетесь заниматься?

— Я? — удивился Дунин. — Я же архитектор. Чем же еще заниматься? Хочу увидеть Варшаву прежней, какой ее помню и какой мне недоставало. Я видел сегодня Старый Город, кафедральный собор…