Но в последние дни боев Анна об этом еще не знала. Как и все в Центре, она продолжала себя обманывать, ждала возвращения повстанческих отрядов, не желала слушать сетования «подвального люда» на то, что из-за этой «драки» они потеряли имущество и здоровье, лишились близких, что солдаты, если хотят, пускай погибают, а у них должен быть какой-то шанс на спасение. Помощь! Где обещанная помощь?

Молодые парни, девушки-связные, санитарки, несмотря на страшную усталость, слышать не хотели этих жалоб и попреков. Им по-прежнему казалось, что конец не может быть таким, что весь мир видит огонь и дым над улицами левобережной Варшавы, а значит, должен погасить пламя и тревогу в истерзанных душах. Им казалось… да, они все еще считали, что нельзя идти на смерть, если не веришь в необходимость и смысл отчаянной борьбы. Умирать понапрасну? С этим они смириться не могли, хотя безропотно переносили многое другое: голод, бессонницу, жестокость врага, боль незаживающих ран, яростные рукопашные схватки и вынужденные отступления — от дома к дому, с этажа на этаж. Они еще верили, упрямо верили, что, сражаясь, противостоят злу, насилию, что гибнут, защищая Польшу и самый дорогой для них город. Пусть их не станет, но они должны до смерти сохранить веру в то, что не все кончено, что справедливость существует. А Варшава, свободная Варшава? Она еще есть и будет, будет!

Черняков умирал долго и в невероятных муках. Контейнеры с оружием и продовольствием, высадка на левый берег солдат генерала Берлинга пробудили надежду, но она быстро угасла. Ей на смену пришли голод, жажда и страх. Подвальные лазареты, где уже давно кончились медикаменты, превратились в темные смрадные ловушки. По ночам в небе вспыхивали ракеты, лучи прожекторов метались над рекой, обшаривали искалеченные дома, заваленные обломками дворы. Вместо звезд над побережьем подолгу висели шары осветительных ракет, потом медленно опускались на вспененную воду, на отмели и откос высокого берега. Было что-то кошмарное в безжизненности руин, над которыми весело вспыхивали ракеты.

А когда даже сюда, в самый нижний круг ада, дошла весть, что союзники признали за повстанцами права участников войны, молодой парень с окровавленным бинтом на шее расхохотался.

— Теперь, — трясся он от смеха, — именно теперь, когда меня, да и вас, уже практически нет, когда те, что еще стоят на ногах, защищают развалины. Теперь мы умрем как фронтовики. Ave Maria, gratia plena…

— Не богохульствуй! Замолчи!

— Я не богохульствую. Я молюсь. Слышите выстрелы, крики? Через минуту они войдут. Уже входят. Только бы скорее, сразу… Смилуйся, господи…

Один из раненых прижался разбитой головой к чьему-то развороченному осколком бедру. Раненая связная, захлебываясь собственной кровью, шептала:

— Мозг… он как вытекает? Очень быстро?

Немцы уже теснились у входа, кидали в подвал гранаты. Кто-то закричал, кто-то начал хрипеть…

Экскурсионный речной пароход «Сказка», не тронутый снарядами, стоял у причала. Стоял, сильно накренясь, перегруженный искалеченными, окровавленными телами. Напротив темнел уснувший правый берег, и судно казалось безопасным убежищем, последним шансом на спасение. Если его не нащупают прожекторы, проглядят немецкие патрули, занятые прочесыванием подвалов, тогда, возможно… А, ладно! Только не раздумывать. Бежать к реке и плыть, плыть на ту сторону.

Под непрерывным обстрелом девушки-санитарки вытаскивали из развалин тяжелораненых и клали на палубу. Легкораненые и здоровые ползли через широкую, вымощенную булыжником мостовую, прижимаясь к камням, когда в небе вспыхивали белые ракеты. Никто уже не верил, что с того берега приплывут лодки, но все верили в мертвый корабль. В «Сказку». Кто сможет встать у штурвала на капитанском мостике? Кто сумеет привести эту посудину в движение и заставить ее оторваться от берега? Этого никто не знал, об этом никто не думал. Просто каждый должен был доползти до палубы и свалиться вниз, на уже лежавших там повстанцев. Раненых, но еще живых. Те, кого сталкивали с трапа, падали в воду, пытались уцепиться за борт или пускались вплавь по течению, начинали тонуть, просили о помощи, о спасении. Но спасения не было — ни тем, кто оказался в воде, ни находившимся на перегруженном корабле, ни тем, кто, найдя какие-то просмоленные доски, стаскивал их в воду. Внезапно загремели выстрелы — сначала из прибрежных кустов, а затем у самого корабля. Немцы, выбегавшие из окопов и домов, приближались сплошной лавиной, расчищая себе путь гранатами.

— Руки вверх! Всем выйти!

Автоматные очереди били о борт, заглушая стоны, крики людей, падающих в воду, топот ног пытавшихся бежать вдоль берега к развалинам на засевшего там врага.

На левом берегу Вислы в красном зареве пожаров угасала жизнь. Одни навсегда закрывали глаза, других ждала неволя.

Неподвижная до самой последней минуты, со всех сторон освещенная золотистыми искрами ракет, с дымом пожаров уходила в небытие «Сказка» Вислы.

— Капитуляция? — переспросила прабабка. — Не знаю такого слова. В сентябре «Мальва» не капитулировала. Она была занята, захвачена, потому что я… Потому что ни у кого из нас тогда не было оружия.

Во дворе дома толпились жильцы, обсуждали последние новости. Одни, смирившиеся, молчали, другие плакали, возмущались.

— Столько времени! Столько мучений! И опять все сначала? Аресты, облавы, концлагеря?

Черноволосая девушка умоляла пани Амброс:

— Спрячьте меня. Меня и сестру. Говорили: свобода. Говорили: выходите, больше не нужно прятаться. А теперь… Как быть? У сестры глаза черные как уголь, любой поймет.

— Неужели повстанцы уйдут, как уходили в сентябре солдаты? — вслух размышляли люди. — А может, сообщат через связных, что еще будут стрелять? Если не сегодня, так завтра?

Мартин Амброс вспрыгнул на мусорный ящик и крикнул:

— Хватит вам! Будь что будет. Пока что — перекур. Айда к колодцу и в сад на Эмилии Пляттер! Там полно овощей, фруктов!

— Воды! Есть! Пить! — зашумели во дворе.

Анна схватила какую-то сумку и побежала вниз. Вместе со всеми она перепрыгивала через груды обломков, свежие могилы, брошенные баррикады. Как когда-то за водой к Висле, так теперь толпа бежала, шла, тащилась в сторону Помологического сада. Там аллейки уже заполнили выбравшиеся из подвалов обитатели Новогродской. Повсюду виднелись склоненные спины, мелькали руки, с дикой поспешностью отнимающие у земли давно не виданные дары природы — зеленую капусту, оранжевую морковь, помидоры, сливы, сочные яблоки и груши. Никогда еще, работая в саду, Анна не уставала так, как в тот первый октябрьский день, когда надо было спешить, спешить… На Хожую она вернулась полуживая, но ее сразу ободрила Леонтина, уже разливавшая добытую где-то воду в кастрюли и кувшины.

— Есть немного угольной крошки, в гостиной полно разбитой мебели. Сейчас разожжем огонь. Сварим овощной суп для бабушки, для Адама и Олека. Они ведь зайдут перед тем, как уйти из города? Как вы думаете?

Анна вдруг поникла и сжалась. Накануне до Мокотовской дошло известие о попытке отрядов «Радослава», понесших большие потери, прорваться на Мокотов, о расправе в повстанческих лазаретах, о расстрелах мирных жителей, прятавшихся в подвалах. Может быть, Адам ранен или взят в плен, а она… Позор! Побежала, как все, за жратвой, за нагретыми солнцем овощами. Анна почувствовала себя виноватой, боялась проницательного взгляда прабабки, ее суровых упреков. Но старейшая представительница рода Корвинов вошла в кухню, выбрала самую красивую грушу и вдруг, обняв Анну, произнесла долгожданные слова:

— А ты не поддаешься. Борешься за жизнь до конца. Это хорошо. Ты уже наша.

После капитуляции никто не хотел покидать уцелевшие дома и подвалы. Какая-то женщина подначивала бурлящую во дворе толпу:

— Вранье! Уходить обязаны только бездомные, погорельцы. А у нас есть крыша над головой. Мы останемся! Не смейте никуда уходить!