Святая Анна Орейская! Ведь если бы они действительно были сильными, то жили бы так же долго, как их бретонские жены. Ведь они же не ели рыбу?
Как-то раз, в конце школьного года, монахини собрали старших девочек, чтобы показать им Геранд. Как и везде, в этом прекрасно сохранившемся средневековом городе люди живут и работают, объясняла монахиня, обучающая их французскому языку и истории, но иногда нужно обратить внимание на то, что отличает его от других городов, что пережило века. Вот, например, толстые каменные стены, не тронутые войнами и временем, с хорошими бойницами, через которые можно хоть сейчас открыть огонь, подъемный мост перед главными воротами, изящные аркады и внутренние галереи, узкие дома ремесленников и купцов, гранитная брусчатка на мостовых извилистых улиц, наконец, резиденция господина и повелителя бывшего баронства, который построил этот укрепленный город. Много лет назад вся территория, лежащая у подножия Геранда, принадлежала ему, а вонючие соляные озера приносили гораздо больший доход, чем другим поля роз или виноградники. Революция уничтожила баронства и титулы, обложила производство соли огромными налогами, создала «красных» и бросила их на борьбу с католическим населением побережья, которое — привыкшее к монархии, к своей вере и феодалам — не желало, глядя на захвативший всех водоворот, петь вместе со всеми «Ça ira!», когда все было не так, ненадежное, неизвестно чье, когда конфискация поместий, дворцов и закрытие церквей вызывало у людей желание грабить, а великую революцию с амвонов небольших часовен проклинали продолжавшие свою деятельность викарии и приходские священники. Когда запретили не только преподавать закон божий, но и говорить по-бретонски в светских «школах Дьявола». И нет ничего удивительного в том, что Жан Шуан, первым призвавший к борьбе с республикой в защиту древней веры и старых бретонских обычаев, нашел на побережье столько шуанов, которых потом назвали «белыми», сколько изгородей отделяло один крестьянский участок от другого, другими словами — тысячи. Нет, эти люди не хотели ни республики, ни «красных» пожирателей рыбы, поскольку рыбаки, не имевшие собственной земли, стали их главными противниками и громче всех кричали «Ça ira!». Они обвиняли «белых» в клерикализме, темноте, суеверии и неприятии коллективной собственности. Легко было говорить о ней тем, у кого единственной собственностью, к тому же действительно коллективной, был океан. Крестьяне же имели свои дома — правда, их хлестал ветер, они стояли далеко друг от друга и были лишены всех удобств, но дома каменные, собственные, хорошо защищенные оврагами, земляными и гранитными валами, вокруг них расстилались поля, которые кормили крестьянские семьи, луга, где паслись их коровы и лошади. Трудно было отказаться от всего этого и позволить растащить добро совершенно чужим людям, хотя бы этому консулу Бонапарту, который в 1800 году не побоялся начать борьбу с шуанами и казнил одного из их вождей, Людовика де Фроте!
Анна-Мария учила историю Франции, но понятия не имела, кто же в то время был прав. Монахини оставались роялистками, как когда-то шуаны, как сегодня «белые». Но она слушала их рассказы с интересом и, осматривая город-крепость Геранд, верила, что он сохранился в первозданном виде только благодаря упорству таких крестьян, как Ианн и Мария-Анна ле Бон, а также из-за того, что на вершине горы кончались все дороги, ведущие в город. Геранд не мог разрастаться и подвергаться каким-либо изменениям, поэтому он и оставался все таким же в объятиях стен и башен, господствуя над всем Армориком, — находясь под защитой, как каждый из музейных объектов, но и вне истории.
Именно в тот день, когда их заставили посмотреть на свой город совершенно другими глазами, Анна-Мария увидела то, что тогда не произвело на нее большого впечатления, но потом упорно возвращалось, как привязавшаяся мелодия, наяву и во сне. Это был родовой щит хозяев замка, который в двадцатые годы уже сильно был разрушен, но в городе щиты висели повсюду на башнях, над главными воротами и над островерхим входом в замок. На них была изображена рука с обнаженным мечом, занесенным для удара, а под баронской короной вилась каменная лента с надписью «fac!».
Анна-Мария, выслушав объяснение, что это латинское слово означает «действуй», внимательно посмотрела на пурпурное поле и на руку с мечом — и это было все, что у нее осталось в памяти после первой «экскурсии» по Геранду.
Могла ли она предположить, что похожий меч, занесенный для отражения удара, будет ей сопутствовать и во втором, и в третьем ее воплощении, ибо строптивая судьба решила именно ее, Анну-Марию, наделить не только одной жизнью? Что там будет такой же обнаженный меч? Правда, не в руке средневекового рыцаря, а юной девушки?
Весной тридцатого года бретонские примаверы зацвели раньше, чем обычно, и Анна-Мария шла каменистой тропкой к океану, она хотела собрать их в плотный желтый шар и потом бросить, стоя в дверях, прямо в протянутые материнские руки. На золотом лугу на этот раз не сохли рыбачьи сети, и цветы рвались легко, быстро, целыми охапками; сегодня воскресенье, другие дети еще спят, и примаверы рвет только она, и вовсе не для того, чтобы букет растерзали зубы мальчишек, а чтобы к этим цветкам прикоснулись, погладили их совсем прозрачные руки матери. Начинался прекрасный день, небо было белым от чаек, которые вылетали на утренний лов рыбы и выдергивали серебро из синевы воды, точно как она — золото из зелени трав. Скорей, скорей… Зачем? Потому что спешили птицы, потому что солнце уже выходило из-за цветущих дроков и поднимался ветер, несущий пенистые гребни волн к скалам.
Сюда она одна приходила очень редко. Обычно с ней всегда ходили дочери Катрин, и неожиданно Анна-Мария почувствовала, что она счастлива именно оттого, что одна, что может вслушиваться в шум океана, в крики чаек и гудение пчел, которые уже прилетели, привлеченные запахом цветущего луга. Значит, это правда, то, что она иногда слышала, проходя по улочкам Геранда мимо кафе, где мужчины попивали сидр или вино. В этом Арморике, далеко от безграничного, злого, жестокого мира, но рядом с океаном, злость и жестокость которого имели все же известные пределы, жизнь бретонцев была счастливой; отрезанные от чужих, гордящиеся своим своеобразием, они могли повторять на своем собственном языке то, что, попивая вино, утверждали также и эти бешеные французы: «La vie est douce»[5].
Она еще размышляла над своим открытием, но тут неожиданно кто-то, беззвучно подошедший со стороны, луга, усыпанного желтыми цветами, положил ей на плечо, руку. Анна-Мария резко повернулась, готовая защитить свой букет от растерзания, от жадных мальчишеских зубов. Но это оказался вовсе не фермерский сын. Очень высокая в своем воскресном, богато вышитом чепце, перед ней стояла сама Мария-Анна ле Бон. Стояла молча, не делая замечаний, не сердясь даже за то, что девочка украдкой выскользнула из их общего ложа.
— Эти первоцветы не для мальчишек. Я их рвала для мамы, — пыталась оправдаться Анна-Мария. — Я зайду сегодня к ней перед мессой. Можно?
— Значит, ты знала? — спросила бабка.
Девочка удивилась, обеспокоенная:
— О чем? Что я могу пойти?
Старая бретонка долго молчала.
— Нет, — сказала она наконец, — я думала, ты знаешь о том, о чем говорил вчера дед, вернувшись из Геранда, но если ты не слышала… Я хотела тебе сказать это сегодня, как только ты проснешься, чтобы ты могла спокойно проспать эту ночь.
— Что случилось? Что могло случиться?
— Мы вместе пойдем и в церковь, и к твоей матери. Дела ее плохи, очень плохи…
— Позавчера она ни на что не жаловалась. Даже улыбнулась мне.
— Это было в пятницу. А в субботу после обеда у нее начался приступ удушья и кровотечение. Доктор ле Дюк разводит руками, ничего не обещает…
Это известие никак не вязалось со спокойствием утра, пахнущего цветами и морем. Поэтому Анна-Мария не поверила. Она смотрела на бабку и чувствовала, как в ней поднимается волна злости и гнева. Святая Анна Орейская, неужели на этой ферме ее никогда не оставят в покое? Не разрешат даже на минуту вырваться из каменного дома, чтобы она могла порадоваться голубизне океана и золоту расцветающих примул? Неужели здесь, в долине, фермеры всегда будут твердить, что жизнь — трудная штука, что горожане и «красные» рыбаки лгут, запивая вином свои любимые слова: «La vie est douce, douce»?
