«Святый боже, святый всемогущий, святый бессмертный, помилуй нас», — повторяли уста, запекшиеся от жара, уста, искривленные отчаянием, уста, алчущие пищи. Начиналась «подвальная» болезнь, не известная юношам и девушкам, находящимся в постоянном движении, занимающимся делом, сражающимся, не известная врачам и санитарам, печатникам, разносчикам газет и маленьким почтальонам. Но Анна, которой иногда приходилось пользоваться подземными переходами, все чаще думала о том, что Старый Город, должно быть, превратился в ад и что между отдельными отрядами повстанцев нет никакой связи. От встреченного на одном из своих путей Павла Толимира она впервые услыхала слово «каналы». Уже много дней по канализационным каналам при свете карманных фонариков передвигались девушки — связные, посылаемые в Главный штаб за приказами или с пачками донесений. Им приходилось, чаще всего в одиночку, отыскивать в темноте кратчайшую дорогу, чертить знаки на покрытых слизью стенах подземных стоков. Были среди них и такие, которых дежурные у входных люков называли «королевами каналов»…
Анна затащила Павла в какую-то пустую комнату в здании сберкассы, чтобы разузнать правду о том, о чем умалчивала «Молния» и многочисленные листовки. Но Толимир не мог ее обнадежить.
— Плохо, — сказал он, понизив голос. — Русские приближаются, но у нас с ними нет никакого соглашения, они заявили, что вооруженные польские части должны подчиниться советскому командованию. Можешь себе представить «Бура» или «Монтера» в роли подчиненных? Лондон не обещает никакой помощи, о десанте не может быть и речи. Оружие и боеприпасы с воздуха пока еще сбрасывают. Но это только затянет борьбу, в которой мы предоставлены исключительно самим себе, которая не касается никого, кроме немцев.
— На второй день я присутствовала при штурме почтамта, а в первый — сберкассы. Теперь я знаю: ничто не могло сдержать этого взрыва ненависти, бешеного стремления к свободе, упоения видом испуганных эсэсовцев.
— Я говорю не об этом: надо было думать перед объявлением тревоги. Командующий принял решение во второй половине дня тридцать первого июля, когда на мостах уже не было отступавших немецких частей. Связные начали оповещать людей с самого утра, но на сборные пункты явилась лишь часть из сорока тысяч бойцов. Из-за спешки весь план пошел насмарку. Следовало ночью отменить приказ, как это было сделано неделей раньше, и ждать, пока ситуация прояснится. Теперь-то все ясно, но… от пожаров, от зарева над Волей, Повисльем, Старым Городом. От немецких ракет и осветительных бомб, от огнеметов! Инициатива в руках врага. Мы можем только защищаться. К тому же…
— Опять что-нибудь плохое?
— Берт! Этот проклятый Берт, с его Женевской конвенцией. Они не признают за нами — как за подпольной армией, не имеющей военной формы, — прав участников войны. А потому для немцев мы — «бандиты». Они, правда, и так все годы оккупации просто истребляли нас, ну а со сражающимися повстанцами и вовсе вступать в переговоры не станут. Это хорошо понимал «Хубаль», не пожелавший снять уланский мундир. Теперь же… Капитуляции — такой, как в сентябре, — быть не может. А сдаться, вывесить белый флаг, как это сделали немцы в здании ПАСТ’ы, — по всем военным законам для нас вещь немыслимая.
— Нужно умирать, как на Вестерплятте, — прошептала Анна.
— Что ты сказала?
— Ничего. Я обещала прабабке, что никогда не потеряю надежды, даже в самые трудные минуты.
— Счастливая, — вздохнул Павел. — Ты хоть можешь помолиться богоматери Доброй Надежды.
Против самой сильной в Центральной и Западной Европе армии, вооруженной «тиграми», «пантерами», с мощной артиллерией и современными бомбардировщиками, город сражается в одиночку, сражается с яростью, упорством, но уже и с отчаянием. «От воздуха, провонявшего дымом и падалью, от огня и голода избавь нас, господи!» — униженно просят, плачут, умоляют парализованные страхом подвалы. Капелланы дают отпущение грехов отправляющимся на вылазку или на защиту баррикад. Они же венчают молодых людей, которые сражались вместе, спали вместе и теперь, перед смертью, хотят произнести слова: моя жена, мой муж. По каналам еще бегают одинокие связные, но вскоре к ним спустится весь Старый Город, чтобы пробраться в Центр или на Жолибож. Пока же Старый Город еще защищается, не хочет отдавать свои улочки и баррикады, еще захватывает склады с продовольствием и знаменитыми «пятнистыми масккуртками», которые заменят истрепавшуюся гражданскую одежду, пропитанную потом и кровью. Еще в руинах домов, в подвальных лазаретах, лишенных лекарств, перевязочных средств и хирургических инструментов, несут свою самаритянскую службу девушки — те самые, что под градом пуль бросаются к раненым, чтобы оттащить их под прикрытие баррикады, падают на землю, ползут и гибнут рядом с теми, которые ждут от них спасения. В конце августа тяжелый урон понесла и Армия Людова, включившаяся в общую борьбу. Под развалинами разбомбленного здания на улице Фрета трагически погибают пять членов штаба АЛ. С двадцатого августа окрестности площади Наполеона начинает обстреливать осадное орудие на железнодорожной платформе, стремясь своими двухтонными снарядами покончить не только со штабом «Монтера», но и с повстанческой радиостанцией «Молния», упорно передающей сводки, обращения и воззвания.
Анна стояла у окна на пятом этаже здания «Адриатики», когда дом вдруг содрогнулся, а в комнате и в тесном дворе стало бело от осыпающейся штукатурки. В ту же минуту во флигель напротив угодил огромный снаряд и пробил его насквозь; в воздух взвились ребра вырванного из стены калорифера, обломки железа. Снаряд летел прямо на Анну: не было времени ни бежать, ни испугаться. Глядя на мчавшуюся к ней смерть, Анна успела лишь подумать: «Вот так я погибну». Но в эту секунду произошло неожиданное: в нескольких метрах от нее снаряд вдруг изменил направление и рухнул вниз, пробив плиты двора в том месте, где в подземелье разместилась повстанческая столовая. С ног до головы покрытая белой известковой пылью, не помня себя от ужаса, Анна хотела сбежать вниз, но за дверью зияла гигантская дыра, в которую с верхнего этажа летели стулья, лампы, бумаги. Когда воздушная волна унесла все это, Анна спрыгнула вниз, как прыгала когда-то с песчаного откоса в океан. На лестнице ей встретились «Седлецкий» и Новицкая, седые от пыли. Послышался чей-то крик: «Выходите! Выходите! Немедленно! Снаряд может взорваться!» Из соседних домов все были эвакуированы, только люди в подвалах отказывались уходить, они предпочитали погибнуть, чем очутиться в аду, в который превратилась земля над их головами. Часть женщин и детей спасатели вытащили почти силой, но многие скрылись в подземных лабиринтах под уцелевшими домами на Ясной. Это перемещение человеческих масс, истерзанных страхом, напоминало океанские приливы и отливы. Волны откатываются от берега, торопливо отступают, чтобы снова вернуться, разбиваясь о камни. На всех скверах, во дворах, на тротуарах под деревьями и среди развалин могилы, могилы, могилы, часто — безымянные. И все же ребята продолжают охотиться за немецкими снайперами, защищают баррикады, поджигают танки, если те подходят слишком близко. Баррикады, особенно в Старом Городе, находятся под непрерывным обстрелом танков, пулеметов и налетающих волнами бомбардировщиков. Хотя вечерами Замковая площадь освещена немецкими прожекторами и ракетами, повстанцы подползают к поврежденным баррикадам, укрепляют их, устраивают новые стрелковые гнезда и сражаются за последние уцелевшие дома Старого Города, за каждый обломок стены. Сражаются как смертники. А ночью, когда сбрасываемые с самолетов контейнеры попадают не только в расположение немцев, но и к ним, прячут, что могут, от командиров и яростно спорят друг с другом из-за каждой винтовки, из-за каждого ящика патронов.
Анна лежала, плотно прижавшись к земле, сжимая в руке электрический фонарик. Рядом с ней, совершенно случайно, оказалась Ванда, с которой они недавно встретились на Злотой. У Ванды не было никаких вестей ни о родных, отрезанных на Саской Кемпе, ни о Зигмунте, которого начало восстания застигло на фабрике «Пионер». На этот раз Ванда не произнесла обычного «Залезай», а буркнула:
