Стойкая оборона участков, занятых «бандитами», убедила его, что он имеет дело с противником ожесточенным, доведенным до крайности. Приказ Гитлера об истреблении всего населения Варшавы в ближайшее время был неосуществим. В руках восставших находились целые районы: Центр, Старый Город, Повислье, Мокотов. Конечно, можно было, укрепившись на мостах, пробить сквозные трассы для танков и моторизованных частей. Можно было выслать канонерку на Вислу и обстреливать оттуда Замковую площадь и Старый Город. Наконец, стянуть к Варшаве тяжелую артиллерию, пригнать установленную на железнодорожной платформе «Большую Берту», двухтонные снаряды которой с одного раза превращали в груды обломков целые дома. И подключить к этому авиацию. Фон Бах осуществил все это в течение первой декады августа, и с тех пор пожары вспыхивали на всех улицах, а самолеты летали низко, едва не задевая крыш, сбрасывая бомбы куда попало.

Анна носила взад-вперед приказы, пробиралась по обстреливаемым, горящим улицам, но мыслями была по-прежнему на истерзанной Воле. И лишь после того, как связной от полковника «Радослава» заверил ее, что диверсионные отряды и взводы с фабрики Камлера перешли вместе с Буром и Главным штабом в Старый Город, Анна немного успокоилась. Иногда, после очередной пробежки, она останавливалась, чтобы перевести дух, и смотрела на самолеты, стаями кружившие над крышами старой части города. Адам там, если еще жив, «Информационный бюллетень» не скрывал, что отряды повстанцев отступили с Воли с большими потерями. Немногочисленные убежавшие оттуда жители, теснившиеся теперь в подвалах домов на Свентокшиской, принесли в этот район, упоенный первыми успехами, свой страх, бациллы смерти. Смельчаки еще держались, но вся Варшава начинала мрачнеть.

Только молодые ребята возвращались с баррикад, из патрульных обходов, после очередных вылазок возбужденные, полные энтузиазма. По дороге их обсыпало белой известковой пылью; придя на место и отряхнувшись, они тут же принимались за чистку оружия. На смену им шли другие, новые группы бежали штурмовать здание ПАСТ’ы, которое, возвышаясь над Зельной улицей, представляло собой грозную опасность для всех повстанческих баррикад и сберкассы. Бойцы ротмистра «Леливы» из батальона «Килинский» после яростных атак вынудили сдаться всех защитников ПАСТ’ы. Людям помог огонь: обычный пожарный брандспойт, извергая струю бензина вместо воды, в руках повстанцев превратился в огнемет. После многочасового боя немцы, загнанные клубами дыма на верхний этаж, вывесили белый флаг. Наводившая страх на все центральные улицы, снабжавшаяся с воздуха немецкая огневая точка прекратила свое существование.

Несколькими днями позже Анна наблюдала, как поручик «Волк» проводил смотр «удальцов» перед выходом на другую операцию. Последним в шеренге стоял подросток лет четырнадцати, тщедушный и худой, но с немецкой винтовкой в руке. «Волк», поравнявшись с парнишкой, приказал:

— Отдай оружие «Скшетускому».

— Я?

— Ты с нами не пойдешь. Отдай винтовку.

Подросток стоял бледный, крепко прижимая винтовку к груди. Он чуть не плакал.

— Я ее сам добыл. Она моя.

И тут Анна впервые с начала этих боев, проходивших так обыденно, словно кровопролитные схватки и смерть были привычным явлением в жизни Варшавы, услышала патетические слова. «Волк», резко вырвав винтовку из рук паренька, крикнул:

— Это оружие Речи Посполитой! Не твое и не наше. Понял?

«Скшетуский» схватил винтовку, парнишка приоткрыл было рот, готовый закричать от обиды, гнева, отчаяния, но смолчал. А когда группа тронулась с места, пошел на некотором расстоянии за ними, толкнув нечаянно Анну.

— Подожди, — окликнула его Анна. — Я тебе дам гранату.

Лишь тогда он заметил ее, пришел в себя, протянул руку.

— Наш поручик… Он говорил: «У вас нет оружия, но оно есть у немцев. Убивайте и берите». А теперь… Ладно, он увидит, я достану такую же винтовку для «Скшетуского». А свою заберу.

— Где ж ты ее добыл? Возле ПАСТ’ы?

— Нет, что вы. Еще во время штурма почтамта. Столько дней они мне завидовали — и в конце концов отобрали. Но я, я…

Он не закончил. Побежал догонять свою группу, ушедшую на трудную вылазку. Пошел за винтовкой — немецкой, трофейной, его собственной, а вовсе не Речи Посполитой.

Люди сгорали заживо в пламени огнеметов, называемых «коровами», и обугленные тела подолгу лежали в подворотне на Ясной улице. Люди гибли от выстрелов снайперов — неуловимых «голубятников», от бомб и снарядов, насквозь прошивающих дома. С пятого этажа поспешно спускался пожилой человек, и Анна, спрятавшаяся от обстрела в этот подъезд, стала свидетелем очередной драмы. Остановившись на нижних ступеньках лестницы, старик спросил, не видел ли кто его жены. Она должна была только запереть кухонную дверь и спуститься черным ходом вниз. И тут со стороны черного хода приблизилась девушка в разорванном платье, с безумными глазами.

— Где моя жена?

— Нет лестницы, никого нет. Я была на первом этаже и только поэтому…

Флигель был разрушен до основания, черной лестницы больше не было. Вопрос о жизни или смерти решали мгновения.

Добравшись наконец до того пункта, где нужно было взять донесение, Анна увидела красивого спаниеля, которого подростки затащили в магазин рядом с баррикадой. Она возмутилась: как можно охотиться за таким мясом, когда еще действуют кухни при домовых комитетах! Ребята обиделись. Они взяли собаку потому, что у нее потрясающий инстинкт самосохранения. До сих пор она жила в маленьком кафе неподалеку отсюда. Владельцы кафе, захваченные врасплох восстанием, устроили постели для себя, тещи и троих детей возле массивной колонны, поддерживающей потолочный свод. Пес, всегда послушный и преданный хозяевам, не хотел, однако, ни спать у них в ногах, ни играть с детьми. Он расположился в самом опасном месте — у фасадной стены, около витрины. Хозяева пытались выманить его оттуда, но безуспешно. А сегодня утром в дом с задней стороны попал снаряд, повалил колонну, вылетел через витрину на улицу и взорвался на противоположном тротуаре. Когда ребята вошли в кафе, под колонной лежало шесть засыпанных обломками недвижных тел.

Возвращаясь с донесением, Анна не могла отогнать от себя навязчивую мысль: в «школе Дьявола» столько говорили об умении жить, так почему же никто, даже прабабка из каштановой рощи, никогда ей не сказал, что не только уметь жить — искусство, но и уметь умирать? Что было важнее в этом городе, над которым летали снаряды, кружили бомбардировщики, расползались черные дымы, а ночью небо было красным от зарева пожаров?

Зато теперь пришел конец всему фальшивому, без чего нельзя было обойтись во время оккупации: поддельным аусвайсам и удостоверениям, вымышленным фамилиям и местам рождения, фиктивным записям браков и странным профессиям. По привычке еще пользовались кличками, но никто уже не скрывал своих истинных званий и фамилий. Спасенные из гетто выползли из укрытий в подвалах, из ниш за шкафами. Еврейские дети могли громко плакать, и никто не зажимал им ртов. Не было суррогатов, выдававшихся по продуктовым карточкам, хотя начинался настоящий голод. Сахар, которого еще хватало, сил не подкреплял, только вызывал тошноту. Люди, как в сентябре, уносили свои пожитки и запасы с верхних этажей, где слишком опасно было находиться постоянно, и подпольная, конспиративная Варшава превратилась в город, поистине живущий под землей, в своих и чужих подвалах. Все подвалы в «отвоеванных» районах соединялись подземными ходами, на стенах висели таблички с названиями улиц, начерченные мелом стрелки указывали направление. И почти на каждом повороте у горящей свечи или карбидной лампы сидела какая-нибудь языкастая особа женского пола, регулируя движение, покрикивая на нерях и трусов, — первая помощь в беде и всезнающее агентство. Когда в четвертый раз истекли три дня, отведенные для полного освобождения Варшавы, когда стал гореть Старый Город и голодать Центр, эти добровольные регулировщицы взяли на себя также обязанности жриц, охраняющих вверенные им массы людей. Они начинали и заканчивали день молитвой, приводили священников к больным и умирающим.