— Не верь этому. Немцы никогда не ставили перед собой задачи истребить, например, бельгийцев — это же все нордическая раса. Им нужны наши земли как мост между рейхом и черноземьем Украины. Мы им мешаем. И они устраняют, уничтожают эту помеху. Помнишь: «Карфаген должен быть разрушен».
— Карфаген сровняли с землей. А Варшава не исчезла, она существует. История не повторяется.
— Это предсказание? Ну, Анна, ты у нас мастерица на все руки: библиотекарь, учительница, разносишь пирожные Леонтины и еще, кажется, помогаешь Адаму. Нет-нет, я не спрашиваю в чем. Но, может, для разнообразия поворожишь нам сегодня? Я слыхал, ты по руке читаешь как по нотам.
— Кто вам сказал?
— Эльжбета. Ты обещала, что ее муж вернется, что он не погиб.
Ворожба, предсказания… Никогда еще Варшава так не зачитывалась трудами астролога Нострадамуса, не искала советов у адептов черной магии и хиромантии. В читальне на Познаньской Анне попался на глаза самоучитель, составленный какой-то французской прорицательницей; она не отдала его на перемол и вскоре знала столько же, сколько парижская мадам Минерва. Потому и согласилась погадать доктору по руке, но при одном условии — наедине, без свидетелей.
— У Кароля нет от меня секретов, — заявила пани Рената, гордо вскинув голову.
— Да, но мне надо сосредоточиться. Пойдемте, папа, в нашу комнату.
— Не забирай лампы, — пыталась создать дополнительные трудности свекровь.
— О, мне хватит свечи.
Они пошли в спальню, и там, забившись в угол диванчика, Анна стала разглядывать ладони своего свекра. Она не раз восхищалась этими трудолюбивыми руками, несущими помощь молодым парням, приводимым на Хожую сразу после опасного дела, оставляющим на лестнице следы крови. Но, видимо, все же знала не обо всем; впрочем, и доктор ничего не знал о ней как об «Альге».
— А теперь линия сердца, — взволнованно шептала Анна. — Впереди большое счастье, поначалу несколько сумбурное. Только… Говорить дальше?
— Конечно. До сих пор все совпадало.
— Ну… Если верить авторше самоучителя… Пододвиньте свечу. Еще ближе. Так. Ошибка исключена. Вот эта боковая линия говорит, что у вас роман, продолжающийся, пожалуй, уже год.
— Нет, два, — машинально поправил невестку доктор и вдруг ужасно смутился. Анна, чтобы не видеть его лицо, задула свечу.
После долгого молчания она прошептала:
— Простите меня. Я не должна говорить обо всем, что вижу.
— Видимо, да… Ты помнишь тот день, когда я пришел, немного поцарапанный, из окружного госпиталя? Тогда мне спасла жизнь молодая медсестра. Потом мы были вместе в больнице на Краковском Предместье. И как-то так…
Он умолк, но через некоторое время добавил:
— Не знаю, сможешь ли ты понять. Я очень одинок. И очень измучен работой. Лучшее тому доказательство — не сумел сдержаться…
— Что вы там делаете в темноте? — крикнула пани Рената.
— Да-да, — пробормотал доктор. — Зажги свечу, детка. И забудь о том, что даже я, ученик Эскулапа, эмпирик, позволил затащить себя к ворожее. Впрочем, не какой-нибудь там. Армориканской!
Они вместе вошли в столовую, и на вопрос жены, что его ждет, доктор, уже овладев собой, ответил спокойно:
— Все отлично. Буду жить долго и счастливо.
— Надеюсь, — не без гордой уверенности заявила пани Рената.
В тот же вечер, когда Адам вернулся с какого-то собрания в соседнем доме, затянувшегося почти до полуночи, Анна робко попросила мужа показать ей обе ладони. Он отмахнулся.
— Только не сейчас, мы и так страшно засиделись у «Барса»! Выпью чаю — и спать, спать.
— Пей, пожалуйста. А я тем временем посмотрю твою левую руку. Это очень важно, поверь. Будешь знать, не обнаружат ли немцы раньше времени тот арсенал, что ты строишь.
— Думаешь, это можно предсказать? — засомневался Адам, но все же протянул ей мозолистую ладонь.
— Мозоли мешают, — вздохнула Анна, — но попробую, может, удастся что-нибудь вычитать.
Линия, на которую она посмотрела первым делом, вначале была довольно-таки расплывчатой, но дальше шла идеально ровно, без ответвлений. Только… только линия жизни казалась слишком короткой. Правда, мадам Минерва утверждала, что эта линия может удлиняться с годами.
— Ну что? — спросил Адам, отодвигая пустую чашку.
Он так никогда и не узнал, почему гадалка вдруг бросилась ему на шею, может, так принято у французских прорицательниц? Крепко обняв жену, он с радостью слушал восхищенные восклицания:
— Все будет хорошо! Все! Ох, Адам, ты у меня и вправду необыкновенный. У тебя великое будущее.
— Надеюсь, — подтвердил он не без гордости.
В ответ на публичные казни узников Павяка, главным образом подозреваемых в симпатиях к коммунистам, а также довоенных деятелей левого движения, двадцать четвертого октября забросали гранатами два ресторана «только для немцев». Весть об этом наэлектризовала весь город, поскольку «Кафе Клуб» находился на углу Иерусалимских аллей и Нового Свята, а «Митропа» — рядом с Центральным вокзалом. Там погибло или было ранено несколько десятков эсэсовцев, офицеров и солдат, но агентство ОБС сильно преувеличило потери, скрыть которые немцам не удалось.
— Теперь в свою очередь они заставят нас заплатить за это, — вздохнула пани Рената. — Неужели ваше командование…
— На этот раз, мама, — прервал ее Адам, — вам с Анной придется задавать вопросы Зигмунту. Эти покушения совершали не мы.
— А кто? — широко раскрыла глаза пани Рената.
— Новый партнер, тоже вступивший в борьбу. Видимо, Гвардия Людова: Крестьянские Батальоны действуют в деревнях уже давно и поддерживают с нами связь.
— Поэтому Зигмунт и просил тебя сделать ему скамеечку с тайником? — спросила Анна вечером, когда они остались вдвоем в комнате.
— Очевидно, он нашел подходящих людей и установил связи. Что ж, я ему — скамеечку с тайником, он мне — подлинный немецкий «аусвайс». К тому же теперь у меня есть возможность совершенствоваться в стрельбе.
— Ты с ума сошел?
— Нисколько. Я познакомился с младшим из владельцев «Пионера», Тадеушем Блаутом. Он — подпоручик запаса, воевал в сентябре. Так же как и Камлер, организовал отряды из фабричных рабочих. По воскресным и праздничным дням, свободным от работы на немцев, они ради своего удовольствия тренируются в стрельбе.
— А стрельбище? Откуда оно у них может быть?
— А почему нет? Они устроили тир в подвале фабрики. Однако треск от автоматных очередей был такой, что пришлось посвятить в тайну старого рабочего, строгальщика. Теперь он приходит на время воскресных тренировок, и грохот его станка, работающего на немцев, заглушает звуки выстрелов, направленных против тех же немцев.
— Карусель смерти, — прошептала Анна.
— Залезай! — сказала по своему обыкновению Ванда, приглашая Анну занять место на козлах.
— Куда ты собираешься ехать? Я на сегодня свои дела закончила.
— И тем не менее придется съездить на Волю. На рынок.
— Зачем? Будешь покупать кроликов? Или голубей?
— Не говори чепухи. Там накопилось кое-какое оружие, выторгованное у разных «швейков» и солдат вспомогательных частей. Скоро три часа. Ближе к сумеркам на рынке закрывают лавки, ларьки, уносят товар. Лучшее время, чтобы забрать груз.
— Неужели нельзя было взять в помощники каких-нибудь парней?
— Ты ведь, кажется, очень сильная? — насмешливо заметила Ванда и сразу пустила лошадь во весь опор. — Ладно, не пугайся. Там, на месте, поможет «Лопух». А ты постережешь лошадь.
— Тоже как лопух?
На рынке можно было купить буквально все, включая пушку, и продать даже родную тещу. Площадь кипела жизнью, кричала, убеждала, врала, возмущалась, протестовала, забористо ругалась и с жаром божилась. Завсегдатаи в промежутках между сделками подкреплялись самогоном и горячими картофельными клецками, а иногда — оладьями или, в холодные дни, печеной картошкой. Все здесь было контрабандное или краденое, но эта торговля спасала жителей столицы от голода и крепко связывала с деревней. Рынок был красочен и беззаботен: там играли в карты, как в лучших игорных домах Монте-Карло, и распевали издевательские частушки, там ругались перекупщицы, лаяли выставленные на продажу собаки, в корзинах шуршали черепахи.