В тот день Берт был возмущен, как никогда прежде:
— Мисс Кристин рассказала, что своими глазами видела в лесу, недалеко от Константина, лагерь советских военнопленных. Одни солдаты. За колючей проволокой, без крыши над головой, без еды. Они замерзают, едят кору с деревьев. Что происходит? Ведь существует Женевская конвенция. Пленные могли бы работать в рейхе, куда вывозят прохожих с варшавских улиц. Или все это обман, или же здесь не соблюдаются никакие правила игры, никакие джентльменские соглашения…
Анна начала перечислять:
— Аресты, облавы, пытки. Это по-джентльменски? Приказ убивать всех русских офицеров, как распространителей коммунистической заразы. Это по Женевской конвенции? Концлагеря, массовые расстрелы, хороводы вокруг дымящихся печей крематориев? Может, это фигурный вальс? «Все в круг, дамы налево!»
— Замолчите, прошу вас!
— Нет, дайте мне закончить. Конфискация произведений искусства, вывоз или уничтожение книжных фондов, нередко уникальных. Грабеж предметов культа, драгоценностей, золота. Это по Гаагской конвенции, которую Польша тоже подписала?
— Я хочу убежать от всего этого. С меня довольно!
— Но вы должны знать, какому риску подвергаете тех, кто поможет вам в этом бегстве. Ни «мерзляков», ни советских военнопленных в Германию не отсылают — они бы произвели там неблагоприятное впечатление, нарушили покой мирных обывателей. Все концлагеря и лагеря для военнопленных размещены на нашей земле, чтобы в рейхе как можно меньше говорили о том, какой ценой приобретаются права на чужие города и села. С вами, англичанами, возможно, и поступят в соответствии с Женевской конвенцией, тем более что пленные англичане имеют право бежать из лагеря. Но потом не спрашивайте, какая судьба постигла тех, кто вам помог, и не утешайте себя мыслью, что из лагеря в здешнем лесочке можно убежать. Ваши проводники имеют право бежать лишь в небытие.
— Гарри не хочет, не в состоянии в это поверить.
— Ничем не могу помочь. А с вашей переброской за границу подождем до лета. Может, что-нибудь изменится. Вдруг тогда будет легче?
Она поймала себя на том, что теперь и сама говорит, как Адам, как Павел, как весь город: «Продержаться до весны».
Однако май не принес поражения Гитлеру и осада Ленинграда ничего не дала и Москва не пала. Направление немецкого наступления изменилось, фашистские войска двинулись на Воронеж и на Кавказ. На варшавских площадях установили экраны и однажды вечером показали кинохронику об отъезде на восточный фронт итальянских, венгерских, румынских и норвежских воинских частей и даже добровольцев из испанской «Голубой дивизии». Диктор по-польски комментировал этот марш коллаборационистов: «Вся Европа поднялась на борьбу с большевизмом» — и заканчивал патетическими словами:
— Идут все! А ты? Где ты, поляк?
Безмолвная редкая толпа зрителей зашевелилась, и мужской голос крикнул:
— В Освенциме!
По площади волною прокатился страх, стало очень тихо, и через мгновенье перед экраном не было ни живой души. С тех пор варшавская публика, оповещаемая каким-то таинственным тамтамом, появлялась лишь к концу представления, и везде, перед каждым экраном, ответ на слова диктора был один. Через два дня с белых полотен исчезли участники крестового похода, а затем и фронтовая хроника. После того как ребята из подпольной группы «Вавер» бросили в толпу зевак гранату со слезоточивым газом, смотреть пропагандистскую чепуху на улице стало не менее опасно, чем в кинотеатрах, где тоже кидали дымовые и даже зажигательные шашки. О том, что этим занимается молодежь из «Вавера», Анна узнала от Олека. Тот проговорился, когда она спросила, не он ли случаем писал лозунг на заборе госпиталя на Новогродской — голос одного из ребят ей тогда показался знакомым.
— Значит, пишешь только «капут»? Специализация?
Он посмотрел на нее недоверчиво, но, опасаясь разоблачения перед родителями, признался в своем участии в акциях малого саботажа.
— С марта мы будем рисовать якорь — знак борющейся Польши. Адам говорит, это идея какой-то бабы, он якобы даже знает, кого именно, но я не верю. Ведь польское войско — это мы, парни.
Анна вспомнила телефонистку, которая в сентябре первая сообщила в ближайший военный штаб, что польскую границу пересекают немецкие танки.
— Сколько их?
— Не знаю. Много.
— Считай! Считай вслух!
Она стала считать: «Один, два, пять, восемь, де…»
И не докончила, замолчала на полуслове.
Потом считали раненых медсестры и женщины-врачи. Считали порции женщины, кормившие беженцев и бойцов на баррикадах, приносившие им воду. Одинокие женщины. Жены пропавших без вести, попавших в плен или погибших. Матери, рожающие детей в подвалах, матери, заменяющие отцов в осиротевших семьях. Девушки, вот уже третий год работающие в подполье связными и курьерами, разносящие листовки, «прикрывающие» подпольные типографии и конспиративные квартиры, переправляющие за границу бежавших из плена иностранцев. Знак, нарисованный одной из них, с марта стал появляться на всех заборах, стенах, столбах, цоколях памятников. Может, и на цоколе статуи длинноволосой девушки, так и не опустившей занесенного для удара меча?
Анна рассказала Адаму о разговоре с Олеком и полушутя закончила:
— У нас была только одна Жанна д’Арк. У вас — тысячи полуженщин, полусирен с мечами.
— А ты разве не одна из них? — притворился он удивленным. — Кроме того… Ты не поверишь, но и мне сначала не верилось: говорят, что песню «Гей, ребята, примкнуть штыки!» написала Сирена.
— Не понимаю, — нахмурилась Анна.
— Представь себе… Девушка, которую ты когда-то видела, которая позировала скульптору. Помнишь?
Анна помнила одухотворенное лицо, высокий лоб и даже свои сомнения: что еще, кроме сочинения стихов, может сделать для Варшавы эта красивая девушка? Оказалось, что смогла: окрылила Варшаву, наделив ее песней.
— И якорь тоже вам подарила Варшавская Сирена? И ты знаешь которая?
— Знаю? Ты что, новичок? В нашем деле никто ничего важного не знает, каждый подозревает другого, что тот или тоже в конспирации, или доносчик. Все неясно, сомнительно. Так, собственно, и должно быть. Это целое государство, но пока… подпольное. А якорь — не только его символ. Это еще и надежда.
— Карусель крутится, крутится… — пробормотала Анна. — Вы живете надеждой на завтра, и эта надежда — ваша жизнь сегодня.
Месяцы перед урожаем в том году были голодными: немцы не только конфисковали убойный скот и молочные продукты, но и скупали в подваршавских деревнях домашнюю птицу, в огромном количестве отстреливали зайцев и диких коз, повергая в отчаяние местных браконьеров. Но хотя свиньи подлежали кольцеванию, а коровы — строгому учету, появились целые шайки, специализирующиеся на добыче и перевозке мяса, сала, масла, яиц. На железных дорогах действовали банды, сбрасывающие уголь с платформ и обкрадывающие товарные вагоны на запасных путях. От проходящих составов обычно отцеплялись последние вагоны. Таким путем и появились в Варшаве однажды весной «трофейные» черепахи. Выражения лиц у тех, кто обнаружил в отцепленном «товарняке» эту копошащуюся массу, были, видимо, довольно кислые, но чувство юмора взяло верх. В подворотнях мгновенно появились торговцы, предлагавшие любопытное экзотическое животное:
— Импорт прямо из Африки, от сукина сына Роммеля! Лучше всякой собачки! Не кусается, почти ничего не ест, покрыт броней, как танк, в морозы спит. Покупайте черепах! Покупайте живые консервы!!!
Всеведущее агентство ОБС утверждало, что немцы действительно везли черепах на консервную фабрику и в офицерские столовые для приготовления черепашьего супа, и это чрезвычайно расположило варшавян к спасенным от гибели животным. Каждый хотел иметь личную черепаху, а заполучив таковую, хвастался ее размерами и умом, кормил и лечил по-своему. Черепаха, прижившись в польских домах, стала еще и символом: вскоре на заборах и тротуарах рядом с якорем появились ее изображения. Олек говорил, что очень своевременно, так как писать лозунг «Работай медленно» становилось все опаснее, а нарисовать черепаху, да еще при помощи трафарета, было для юных художников «плевым делом». Анна, правда, спросила у Павла, не считает ли он, что этот лозунг деморализует людей так же, как самогон, и что корабль оккупационного быта дойдет когда-нибудь до порта покрытый ржавчиной, обросший в подводной части всякой пакостью? Майор только пожал плечами.
