— Залезай! — говорила Ванда. Опять Ванда — с нею ездить было безопаснее, нежели в переполненном трамвае. На ее телеге развозили по конспиративным явкам обычные кухонные табуретки и небольшие полированные комодики, ящики для угля и песка. В каждом был встроенный тайник, который открывался иглой или шпилькой, вставляемой в незаметное глазу отверстие в одной из стенок. Внося такой табурет или ящик в магазин, на склад, реже — в квартиру, Анна внимательно присматривалась к получателю. Иногда это был владелец магазина, аптеки или табачного киоска, но чаще всего предмет, в случае обыска спасавший от ареста и провала, принимали женские руки. У нее самой в комнатушке на Познаньской был тайник, в котором лежало нечто более опасное, чем динамит: зашифрованная картотека доставленной заказчику мебели, а также хозяйственных сумок, портфелей и чемоданов с двойным дном.
В эту вторую военную осень, сняв рабочий комбинезон, делавший ее похожей на парнишку, Анна чаще, чем прежде, выбиралась к прабабке, в Константин. Это было единственное место, где, как ей казалось, никто не связан с подпольем, не переодет в чужое платье, не называется чужим именем, не таскает с собой пачек бумаги, пакетов с какими-то списками, приказами, записками для передачи в тюрьму. Эльжбета была занята сыном, энергично ползавшим по пустой уже гостиной, так как немцы выехали из «Мальвы» в конце лета. Данута с Олеком помогали старому садовнику обрабатывать сад, который в эти голодные годы превратился в настоящий огород. Кристин с Крулёвой приводили в порядок дом, куда должны были вот-вот перебраться Толимиры, изгнанные из своего имения немецким переселенцем. Анне казалось, что на этом клочке земли ничего не изменилось, что время здесь остановилось, как оно остановилось для прабабки, каждый день в один и тот же час спускавшейся по ступенькам террасы с теннисной ракеткой в руке.
Анна сказала прабабке, что ее сад напоминает теперь приусадебные огороды рыбачек из Пулигана — тем женщинам не нужно ходить на рынок, у каждой есть полоска земли у подножия скал, где они выращивают свои овощи и фрукты.
— Думаешь, — спросила, помолчав, маршальша, — теперь мы живем, как они?
— Вы, в «Мальве», — безусловно. Всякий раз, когда я приезжаю сюда, мне кажется, что здесь ничего не изменилось.
Прабабка рассмеялась и долго выбирала ракетки себе и Анне.
— Пойдешь со мной на корт. У меня сильные противники, а очень хочется выиграть.
Два молодых человека приветствовали дам, подняв кверху ракетки, и Анна испугалась, что это немцы и она сейчас услышит ненавистное «Хайль! Хайль!». Она не осмелилась ни о чем спросить и лишь внимательно оглядела партнеров: один был рыжий и веснушчатый, второй — очень высокий, тощий, болезненного вида. Он стоял у сетки, старался поменьше бегать, но удар у него был мощный и все его мячи — неотразимы.
Ясно было, что у таких противников им не выиграть. Анна как раз собиралась сказать об этом прабабке, но вдруг увидела свою тетку Кристин, бегущую к корту с круглыми от страха глазами. Запыхавшись, она выпалила одно только слово:
— Немцы!
«Ну и что? Пусть смотрят. Мы всего лишь перебрасываемся мячом», — хотела сказать Анна, но тут заметила, что их партнеров уже нет: оба скрылись в густых кустах за кортом, а прабабка, не сказав ни слова, перешла на другую половину площадки и послала Анне мяч, который та не успела отбить и побежала искать среди опавших листьев каштана. Когда она вернулась с мячом, в калитку уже входили два немецких солдата. Маршальша не тронулась с места, стояла, помахивая ракеткой, и молча смотрела на непрошеных гостей. Анне вспомнилась столовая на Хожей, и она предпочла пока держаться подальше. Впрочем, разговор у сетки был коротким: пришельцы пробормотали что-то вроде: «Ах так? Да, да» — и повернули обратно. Лишь теперь, к изумлению Анны, прабабка глубоко вздохнула, потерла лоб ладонью и тяжело опустилась на садовую скамейку.
— Чего они хотели? — спросила Анна.
— Ох, ничего особенного. Прослышали, что у меня есть бричка, и пришли ее забрать. Я сказала, что их опередили те, которые стояли здесь на квартире.
Она была так бледна, что Анна впервые увидела на нежной коже тонкий слой румян.
— Хорошо еще, — сказала Анна, — что у вас нет более серьезных забот.
— Не болтай ерунды, — отрезала прабабка, вставая. — В теннис мы играем тогда, когда нужно следить за улицей и соседними участками. В данную минуту у Дануты сидят товарищи из подпольного университета, а у Олека — местный викарий, который преподает латынь. Молодые люди, с которыми ты играла, — английские офицеры, сбежавшие из лагеря. Они у нас с сентября. Им необходимо двигаться, поэтому…
— Но я… — начала оправдываться Анна, однако прабабка не дала ей договорить.
— Возвращайся на корт, продолжаем играть. Немцы пошли к соседям. Когда опасность минует, Крулёва, которая подстригает возле калитки кусты, подаст условный сигнал.
В этот вечер, уже после начала комендантского часа, по просьбе Анны, которая осталась ночевать в «Мальве», прабабка уговорила англичан рассказать историю их неожиданного появления в Константине.
Рыжий Берт посмеивался, вспоминая бегство, но Гарри кривился, словно все, что подкладывала ему Кристин и что молниеносно исчезало с его тарелки, напоминало ему о пребывании в лагере.
Оба попали в плен в мае, под Дюнкерком, во время той трудной операции, каковой была переброска через канал большой массы войск, прижатых немцами к узкой полосе берега.
— Бомбардировщики налетали тучами, хотя наши зенитки стреляли непрерывно. Вы не можете себе этого представить. Все смешалось, все бросились вперед, некоторые пытались добраться до кораблей вплавь. Эта поспешная эвакуация была не продумана, настоящий балаган, безумие.
Ах так? Анна вспомнила рассказ Павла о прижатых к Бзуре армиях «Поморье» и «Познань», о расстреле с воздуха больших скоплений войск.
— Я могу себе это представить, — сказала она вдруг охрипшим голосом. — Я даже знаю, что там, в море, были и польские миноносцы.
— Совершенно верно! — просиял Берт. — Я сам видел один, он назывался «Буря» и стоял ближе всех к берегу. Я бежал к лодке, когда Гарри ранило в бедро. Пришлось вернуться к нему, но тут и мне досталась пуля в ногу. Не было ни санитаров, ни санитарных машин, ничего. Кто мог рассчитывать на свои ноги — те имели шансы спастись. Мы с Гарри были не в состоянии бежать. Так, истекая кровью, и попали к немцам. Потом был лазарет, но уже в лагере для военнопленных, где, кроме нас, сидели одни поляки. Я смог найти с ними общий язык, ведь я не такой нелюдим, как Гарри.
— Ты обо мне говоришь? — заинтересовался его товарищ.
— Только хорошее… За лето раны настолько зажили, что я уже свободно передвигался, хотя оба мы еще хромали. Но сидеть без дела было невыносимо: мы знали, что с августа немцы неустанно бомбардируют Англию, что в Лондоне рушатся дома, что мы подготовлены к битве за Атлантику, но не к воздушным сражениям над островом. Хотели бежать, но как? За немых себя не выдашь, а говорили мы только по-английски. Мое знание французского положения не спасало — так мне казалось. Но благодаря этому я смог договориться с одним из польских офицеров, поручиком Эмилем, фамилия значения не имеет. И этот чудесный парень — сам он, кажется, из Варшавы — хитростью вытащил нас из лагеря. Он говорил, что делает это в память о вашем сентябре. Это был первый побег из лагеря — видимо, потому он и удался. Сначала ваши люди подделали приказ о направлении трех пленных офицеров в военный трибунал в качестве свидетелей. Потом раздобыли — уж не знаю как — полный комплект обмундирования для Эмиля, который играл роль немецкого конвоира. Только настоящей винтовки не могли достать, а та, которую в конце концов раздобыли, была в плачевном состоянии. Мы возились с этим пугачом, пока он не стал похож на настоящую винтовку так же, как Эмиль — на немецкого фельдфебеля. Наконец отправились — мы с Гарри и еще один польский капитан в сопровождении «конвоира». У нас троих поджилки тряслись, но Эмиль держался свободно. Когда подошли к воротам, он чуть не в нос часовому сунул руку с возгласом «Хайль Гитлер!», выругался, что в такую мерзкую погоду приходится пешком тащиться до станции, спросил, застанет ли он еще коллегу на посту, а если по случаю собачьей погоды того сменят пораньше, пусть не забудет предупредить сменщика, что пленные, которых он ведет в военный трибунал, вернутся к вечеру, «Да, да, хайль Гитлер!» — «Хайль!» Снова взлетают кверху руки, и вот наконец скрипят отворяемые ворота. Все это время Эмиль, не умолкая, покрикивал и бранился. Наконец, никем не задержанные, мы добрались до станции и, отметив проездные документы, доехали сначала до города, в котором действительно размещался военный трибунал, а оттуда, по предъявлении другой фальшивой бумажки, до пограничной станции между рейхом и генерал-губернаторством.
