Они выехали на Кручую, и Адам вздохнул:

— Не думал я, что улицы так изменились. Поверить трудно, что до войны это был оживленный, многоцветный город. Милая Варшава! Чуть легкомысленная, беззаботная… А теперь…

— Ледяные торосы и горы грязного снега. Женщины — в платках, мужчины — в беретах и кондукторских фуражках. Очереди за хлебом и мармеладом по карточкам. Облавы, стрельба. Движение оживленное, да не такое, как прежде. Цвета, скорее, защитные. Только кровь настоящая, не поддельная.

— Угу, — хмыкнул Казик в ответ на длинный монолог сестры.

Они как раз сворачивали на Хожую, и Анна с тревогой взглянула на их дом. Но там никаких флагов со свастикой не было. Дом стоял серый, с облупившейся штукатуркой, но крепкий — наверно, под его крышей можно чувствовать себя в безопасности?

Едва Анна подумала о том, что нужно будет поскорее туда перебраться, как телега повернула налево, на Познаньскую, и въехала в ворота ближайшего дома.

— До свидания, дорогой Адам! Поскорей выздоравливай. Иоанна! Почему не откликаешься? Я ведь к тебе обращаюсь. Вынеси книги и брошюры, подлежащие конфискации. Я их заберу, раз уж подвернулся случай. Библиотекарше оставлю подлинную квитанцию, за подписью самого доктора Абба, которого прислали из Берлина на пост директора Главного управления библиотек. Бедняга даже не предполагает, что лежит у меня в кармане. Да и дворник пускай знает, почему я влезла сюда с телегой и загораживаю проход.

Спустя минуту, просматривая подаваемые ей книги, Ванда приговаривала:

— «Враги птиц», «Вредители наших лесов», «Большой парад ископаемых чудовищ». Но это ведь не имеет ничего общего ни с политикой, ни с антиимперской деятельностью.

Анна забросила на телегу новую связку книг, на этот раз французских и английских.

— Ты разве не знаешь? Все, где в заглавии есть слова «враг», «вредитель», «борьба», идет на перемол. А «большим парадом» в Париже называли парад победы на Елисейских полях после окончания мировой войны. Этого достаточно, чтобы…

Ванда вдруг так громко расхохоталась, что старичок-дворник с подозрением уставился на нее и ее колымагу.

— Вы что здесь, барышня, делаете? — строго спросил он.

Ванда помахала перед его носом квитанцией с немецкой «вороной», как называли орла на штемпеле:

— Вывожу из читальни конфискованные книги. А эта молодая дама с мужем присланы из Библиотечного управления для проведения селекции каталогов.

— Селекции? Это еще что такое, черт побери… — проворчал старик и ретировался в свою сторожку.

Ванда опять рассмеялась.

— Ну вот, официальное знакомство состоялось. Смотри, чтобы вас не приняли за фольксдойчей. Счастливо оставаться!

Теперь Анна делила свое время между читальней на Познаньской, библиотекой на Кошиковой и госпиталем. Адам с Казиком исчезли оттуда вовремя: уже пятого февраля несколько рот жандармов оцепили всю территорию Уяздовского парка и заблокировали проходы между корпусами, установив у своих грузовиков и санитарных машин пулеметы. Специальная медицинская комиссия СС вначале просмотрела документы раненых офицеров, а затем, перейдя в палаты, начала производить отбор для отправки в лагеря. Послышались крики «Встать!», а потом «На выход!» или «Остаться!». Забирали всех, кто, встав с койки, мог держаться на ногах. Оставляли только тех, кто лежал на вытяжке или в гипсе, а также раненых с ампутированными конечностями.

Анна и Новицкая успели предупредить Дунина. Несмотря на то что он сильно хромал и при каждом движении корчился от боли, его занесли в список отправляемых в лагерь.

У стоявшего рядом с ним поручика Зелинского рука была еще в гипсе, и он рассчитывал, что его оставят. Когда же услышал, что годен для эвакуации и должен быть готов в течение получаса, побледнел и только без конца повторял:

— Я? Как же так? Я?

— Да, вы, — сказал переводчик и замолчал, ожидая ответа.

Но вдруг произошло непредвиденное. Поручик крикнул: «Нет!» — и метнулся к полуоткрытому окну. Распахнул его здоровой рукой, вскочил на подоконник и бросился вниз, на замощенную аллею. Немецкие врачи, подбежав к окну, увидели внизу распластанное на земле неподвижное тело. Затрещал пулемет, но пули решетили уже мертвеца.

Обер-врач, возглавлявший комиссию, пробормотал сквозь зубы проклятие и быстро направился в другие палаты. Там отбор проходил уже более поверхностно. И все же грузовики и санитарные машины отъехали переполненные, увозя двести с лишним раненых офицеров. Несколько десятков из них жандармы вынесли на носилках. Все происходившее разительно отличалось от эвакуации пятимесячной давности: тогда остающиеся проклинали отъезжавших, теперь же раненые, которых вынудили покинуть госпиталь, расставались с ним в отчаянии, охваченные дурными предчувствиями.

Поручик Дунин садился в санитарную машину последним. Прощаясь с Новицкой и Анной, он мрачно сказал:

— Получается, вы спасли мне жизнь для того, чтобы я гнил в лагере. Поручик Зелинский по крайней мере сказал свое «нет!».

Быстрым движением Новицкая приложила руку к его губам.

— Не надо так. Вы должны вернуться. Вы еще будете нужны.

— Кому? — с горечью спросил Дунин.

— Всем нам. А может, и этому городу тоже?

Она тогда не знала, что говорит с человеком, который годы спустя восстановит из руин варшавский кафедральный собор.

Когда вечером Анна рассказывала Адаму о трагической отправке раненых в лагеря, к ним зашел Павел.

— Что будешь пить: липовый чай или яблочный? — спросила его Анна.

Павла передернуло от отвращения, и вдруг он взорвался:

— Мерзость! Все: еда, питье! Суррогат, везде суррогат! Я зашел к вам выговориться, посоветоваться. Хоть вы меня не травите!

Это было так на него не похоже, что Адам спросил:

— Случилось что-нибудь?

Павел, стараясь взять себя в руки, зашагал по своему обыкновению по загроможденной вещами комнате и наконец сказал:

— Есть возможность узнать что-нибудь о Пауле. Но я бы предпочел, чтоб такой возможности не было.

— Павел, ты что?

— Да, да! Уже до этого дошло! Мне казалось, по крайней мере то, что я делаю в подполье, не является суррогатом, что люди там испытанные, настоящие. А со стороны это, наверное, выглядит иначе, так как неожиданно… из Франции пришел приказ: «Доктор» — Токаревский — должен передать командование заместителю, а сам перейти восточную границу и создать там новую антинемецкую подпольную сеть.

— Ты говорил, что генерал Токаревский был назначен командующим подпольной армией самим Руммелем еще в сентябре.

— Да, а теперь его отстранили. Не знаю, то ли по злобе, то ли потому, что он санационный офицер. Сикорский приказал — и все тут. Бросай начатую работу, привлеченных к делу людей и иди за Буг. Зачем? Там уже нет тех, кого мы знаем, кто мог бы помочь. И никаких шансов на организацию сопротивления, на создание подполья.

— Ты начал о Пауле. Какое это имеет к ней отношение?

Павел долго молчал, не сводя глаз с мерцающего огонька карбидной лампы, и наконец произнес:

— Вот-вот. Еще и это. Мелкие, личные дела, пристегнутые к большому, обреченному на провал. С генералом идут три связные. С одной из них я знаком, и, поскольку она должна вернуться и сообщить, как прошла переброска через границу, я дал ей адрес Хуберта. На случай, если Толимиры остались у себя в имении, а это, скорее всего, так, ибо немцев не интересуют маленькие усадьбы. Был бы хороший пункт связи для Токаревского. И я надеюсь… Есть у меня слабая надежда, что Паула из Люблина пыталась пробраться к Хуберту, в деревню…

— К Хуберту? Мне это не приходило в голову. А ведь все очень логично: именно там должны были закончиться ее сентябрьские скитания.

Они долго сидели молча. Анна думала о том, как сузился круг ее интересов, ограничившись лишь Варшавой и текущими делами; вот и про Толимиров из-под Хелма она совершенно забыла. Тетя Мила и ее муж. О них никогда не говорили. Разноцветные домики в порту Пулиган, скалы в Круазике, каштановая роща? Иногда она забывала и об этом.