— Э... м... — пробовал обратить на себя внимание хозяина немой Проспер.

Стоя у двери, он испуганно мычал и помогал себе пальцами. Весь его вид и жесты спрашивали: чем он может помочь хозяину?

— Иди, мне ничего не надо, — сказал ему Жоффруа.

— Ваш слуга? — поинтересовался сержант, не отрываясь от очередной книги, которую он равнодушно перелистывал.

— Все мы служим друг другу, своему королю и господу богу, — ответил Жоффруа.

Минуту назад он не знал, как себя держать, что говорить. Сейчас его привезут в тюрьму, станут задавать вопросы. И вдруг понял, как нужно себя вести. Его в свое время сделали слабоумным. Почему бы ему и не быть им? Это так удобно.

— Немой — ваш слуга? — не повышая голоса, повторил сержант.

— У меня с шести лет сердцебиение, — сказал Жоффруа, устраиваясь в любимом кресле. — Как затрепыхается вот здесь, так в голову отдает. Вы чем, сержант, думаете, сердцем или головой? Я — головой. Знаю, что все думают сердцем, а сам думаю головой. У меня как-то лучше получается, если — головой.

— Скажите своему немому слуге, — сдержанно проговорил сержант, перелистнув в книге страницу, — чтобы он никуда не отлучался. Он нам может понадобиться.

— Чего? — спросил Жоффруа.

Они, нужно отдать им должное, обладали завидной выдержкой, эти хмурые ночные посетители. Сержант слово в слово еще раз повторил свою просьбу.

— Так он... это самое... немой, — пояснил Жоффруа. — Для чего он вам может понадобиться? Он и не говорит ничего, и слышит плохо.

— Скажите ему то, о чем я вас попросил, — повторил сержант.

И Жоффруа подчинился.

— Проспер! — крикнул он. — Ты не уходи! Дома сиди! Господа тобой тоже интересуются!

Глухим всегда кричат громко. Сержант оценил рвение своего подопечного. Но он не заметил, как губы Жоффруа, откричав, безмолвно произнесли совсем другое.

— Беги, — произнесли его губы. — Удирай, Проспер, пока цел.

И Проспер понял, закивал, пятясь к двери.

Чтобы оценить всю прелесть уютного кресла, в котором проведено столько замечательных часов, нужно посидеть в нем последний раз. Вытянув ноги, Жоффруа блаженствовал. Последние мгновения. Самые последние! Которые уже больше никогда не повторятся. Он все же очень любил уют и удобства, рискнувший на бунт Жоффруа Валле. Сесть в свежеотбеленной рубашке в кресло и прикрыть глаза. Сидеть и думать об Анжелике. Собственно, он всегда думал о ней. Даже не то что думал. Он попросту постоянно ощущал в себе ее присутствие, о чем-то каждую минуту рассказывал ей. Так происходило всегда. Но так, как он думал о ней сейчас, было впервые. С особенной болью, с особенной жалостью. Он знал, что ему больше никогда не придется заглянуть в ее глаза, взять ее руку, положить к ней на колени голову. Никогда! Какое это страшное слово — «никогда»!

Как он правильно сделал, что не связал свою судьбу с Анжеликой. Сейчас было бы еще труднее. А так он уходит, а она остается. И ему теплее на душе, что она будет жить.

Что она сейчас делает, его любовь? Спит? Неужели она не чувствует, какая беда нависла над ним, над ее Жоффруа? Ведь он совсем слабый, как ребенок. Ему очень жаль себя! Ему совсем не хочется умирать. Умирать, наверное, хорошо, когда больной и старый. А он молодой и здоровый. И любит Анжелику. Лучше умирать, когда никого не любишь. А пытки! Они могут подвергнуть его пыткам. Огонь, железо...

— Вы готовы? — спросил сержант. — Нам пора ехать.

— Поехали, — согласился Жоффруа, чувствуя, что от жалости к самому себе вот-вот расплачется.

По всей вероятности, им там, в тюрьме, новый арестованный представлялся важной птицей. Предварительный допрос ему устроили сразу же, глухой ночью, как только доставили на место. А Проспер исчез. Его хотели прихватить с собой, но не нашли.

— Куда девался ваш слуга? — приставал к Жоффруа сержант.

— Не отвечай глупому на глупости его, — ответствовал Жоффруа, — дабы не сделаться самому подобным ему.

То, что Жоффруа с первого шага сумел немного провести своих палачей и спасти Проспера, радовало его. Кроме того, Жоффруа сумел, как ему показалось, нащупать верный тон ответов. Только бы не стали сразу пытать. Под пыткой не побалагуришь. Больше всего Жоффруа боялся боли. Нет, смерти он боялся тоже, и чем она реальней приближалась, тем боялся больше. Чего они станут добиваться у него? Он писал книгу сам, один. Только бы не произнести в беспамятстве имя Анжелики. Если они докопаются до нее, она может уйти вместе с ним. Лучше откусить себе язык, чем произнести ее имя. Сумеет ли он откусить себе язык?

Гулкая каменная комната, освещенная коптящими факелами. Табурет посреди комнаты. За длинным столом, покрытым красной материей, — судья в черной мантии. Слева и справа от него — еще какие-то люди. Лица невыспавшиеся и помятые.

— Садитесь и назовите ваше имя.

— Чего? — спросил Жоффруа.

— Помогите подсудимому сесть, — попросил судья Таншон.

— Так я и сам сяду, — возразил Жоффруа. — Чего я, сам, что ли, не могу сесть?

— Как вас зовут?

— Будто вы не знаете. Раз арестовали, знаете небось кого.

— Мы должны услышать ваше имя из ваших уст. Чтобы занести в протокол допроса.

— Зачем?

— Чтобы, когда мы предъявим вам обвинение, вы не заявили, будто совсем не тот, за кого мы вас принимаем.

— А я как раз тот и есть.

— Как имя вашего отца?

— Зачем оно вам?

Он тянул из последних сил, чувствуя, что выглядит полным идиотом. И злился на себя. К чему тянуть? Ведь все едино придется раскрыться перед ними. Он не собирается ни отнекиваться, ни отрекаться. Он есть тот, кто он есть. Иначе все, что он сделал, не стоит выеденного яйца. Но в то же время — зачем и торопиться? Ему хотелось теперь просто немного пожить, просто чуточку подышать.

— Подойдите сюда, — приказали ему.

Его заставили подойти к столу и, положив на Библию руку, произнести клятву.

— Я, Жоффруа Валле, клянусь на этой святой Библии правдиво отвечать на все вопросы, рассказывать все, что я знаю о еретиках и ереси...

— Знаете ли вы, Жоффруа Валле, — последовал очередной вопрос, — почему оказались здесь?

Еще бы ему было не знать! Он знал о неизбежности сегодняшнего дня с того самого момента, когда сел писать книгу. Он написал ее и издал. Кажется, не очень четкую и ясную. Совсем тоненькую, меньше чем в двадцать страничек. Но основная мысль прослеживается в ней отчетливо: насилие — бич любой веры, к истине можно прийти только с помощью знаний. Пришел ли он к истине? Во имя чего он приносит сегодня себя в жертву? Нет, нет, все правильно! Не хватало еще пустить сейчас в свою душу сомнения. Его палачи хотят проявить по отношению к нему насилие. И уже проявляют его. Разве поднять ночью человека с постели и привезти сюда — не насилие? Они хотят, чтобы он поверил в то, во что верят они. А сами еще больше убивают в нем веру. Как объяснить им это? Поймут ли они его?

— По какой же причине вы оказались здесь?

По какой. Книга напечатана. Тираж разошелся. Жоффруа раздал и разослал книгу друзьям и знакомым. Правда, далеко не все брали с охотой. Многие мялись, оглядывались. Один маркиз де Бук прижал книгу к груди и попросил, если можно, еще одну.

— Вот эта книга знакома вам?

— Какая книга?

— Она называется «Блаженство христиан, или Бич веры». Никогда не слышали такого названия? На ней проставлено ваше имя.

— Мое?

— И указано, что автор ее, Жоффруа Валле, родившийся в Орлеане, имеет родителей — отца, которого тоже зовут Жоффруа Валле, и мать Жирарду ле Беррюйе.

Они медленно и уверенно вели его к неизбежному ответу. Они умели это делать. И конечно, привели. Он признался и в авторстве книги, и подтвердил высказанные в ней мысли.

— Вы отрекаетесь от этих мыслей? — спросили у него.

— У меня с шести лет сердцебиение, — сказал он. — Как вот здесь затрепыхается, так в голову отдает. И ничего не помню.

— Вы писали книгу в состоянии горячки?

Тут нет, тут он сразу воспротивился. Сказать, что в горячке, значило отречься от своих убеждений.