— Значит, ты считаешь, что киноведение для меня блажь, а я ни на что не способна?

— Нет, я так не считаю. При твоих способностях и характере ты могла бы многого добиться в любом деле, за какое бы ни взялась. Вопрос в другом: зачем надо было выбирать такую профессию?

— Какую?

— Столичную. Элитарную, как теперь говорят. Ты же знаешь наперед, что в столице служить я никогда не буду. И хорошо осведомлена — почему? Там нет моря…

Раздражение ее гасло так же быстро, как и возникало, она затихала, как будто оттаивала на время. Окружала его заботой и вниманием, была ласковой и покладистой, как провинившийся ребенок. Потом серьезно бралась за свои курсовые, рефераты и работала неистово, изнуряя себя, до лихорадочного блеска в глазах. Она словно пыталась самой себе доказать, что способна на нечто большее, чем рецензия в областной газете. Он видел, что в душе у нее идет какая-то борьба. Потому что приливы неистовой нежности к нему и обожания сменялись вдруг холодной отчужденностью и равнодушием. Он смутно догадывался, что новый мир, тот огромный, загадочный, блестящий мир, в который она вдруг окунулась, поступив в институт, тайно и неудержимо манит ее к себе, пытаясь отнять ее у него, и ей все сложнее и труднее сопротивляться, бороться с этим постоянным искушением…

Неожиданно включившаяся громкоговорящая связь отвлекла Лебедева от его мыслей, и он услышал в динамике взволнованный голос своего замполита: «Товарищ командир, прямо по курсу наблюдается извержение вулкана… Ясно вижу зарево пожара и очаги выброса…»

— Иду! — ответил Лебедев.

Оставшись одна в опустевшей квартире среди беспорядка и разбросанных повсюду вещей, словно олицетворявших безвозвратно сломавшийся быт этого дома, Люда вместе с горечью и раскаянием почувствовала нечто вроде облегчения. Пытка, которую она устроила и себе, и Лебедеву, отняла у нее много нервов и сил. Ей было мучительно стыдно и больно за то, что она причинила столько огорчений, а может, и страданий любимому, обожаемому ею человеку, к тому же совершенно ни в чем не повинному…

Поступив в институт, пройдя там все мыслимые и немыслимые конкурсы и вернувшись к себе на остров по-настоящему счастливой, она и не подозревала тогда, чем это для нее обернется.

Поначалу все складывалось отлично. Сполна удовлетворив свою гордыню и честолюбие, она успокоилась. Ревность ее утихла и к кораблю мужа, и к его успеху. Она стала больше интересоваться его делами, вникать в них. И конечно же сразу серьезно взялась за учебу, сулившую ей столько всего нового и интересного, поражая Лебедева усидчивостью и терпением, которые он раньше в ней и не подозревал. Она съездила в Москву один раз, второй, третий, и в ней пробудился вкус к серьезной киноведческой работе. Особенно после того, как на курсе похвалили ее курсовую, и молодая, но уже известная в мире кино кандидат искусствоведения Альбина Юрьевна Шергина, преподававшая на их факультете специальность, нашла, что Лебедева интересно и нешаблонно мыслит и что при серьезной работе из нее со временем может выйти толк. После этого последовало совсем неожиданное их сближение с Шергиной, и та даже стала опекать Людмилу и однажды вдруг предложила свое содействие в переводе ее, в порядке исключения, на очное отделение.

Подобно капле, которая точит камень, слова Шергиной заронили в ее душу зерно искушения, которое со временем вызрело и проклюнулось. Конечно, она знала, что без Лебедева ей жизни нет и что никого и никогда она больше не полюбит. Да у нее и в мыслях не было уходить от него навсегда. Просто она хотела попробовать, хотя бы самую малость вкусить настоящей серьезной работы, когда все под боком: институт, библиотека, киностудия, Дом кино. Ну, что было в этом преступного?

И вот все свершилось. Самый тяжелый в ее жизни разговор позади. Сегодня утром придет рейсовый пароход и… Душа у нее болела и рвалась на части. Неужели она это сделает? Так вот просто возьмет и уедет от своего Лебедева? Нет, это невозможно вынести! И за что мне бог послал такую муку, думала она, пряча в подушку мокрое от слез лицо.

Ну, что она могла поделать с собой, если искушение было так велико! Ну, что она могла поделать, такая сильная и такая слабая женщина?..

Картина извержения с подходящего со стороны моря «Опала» была ошеломляющей. Все, кто находился на мостике рядом с командиром, были потрясены и захвачены этим невиданным зрелищем.

Огромная, почти двухкилометровая гора, наполовину скрытая в клубах дыма и газов, закрывала серый рассветный горизонт. По всему фронту на многие километры склоны вулкана были охвачены огнем. Этот огненный пояс, словно яркое ожерелье, обуздал вулкан в средней его части. Обезглавленный исполин угрожающе грохотал, выбрасывая в воздух тучи пепла, камней и раскаленных газов. В бинокль можно было заметить и очаги выброса — по огненно-ярким мощным фонтанам, вздымавшимся время от времени из клубов дыма и моря огня на значительную высоту. «Опал» еще только приближался к острову, а его палуба и надстройки уже пятнились от пепла. Густой черный дождь как бы волнами накатывался на корабль, донося горячее дыхание разбушевавшейся стихии.

— Так и засыпет, чего доброго, — пожаловался Лимонов, счищая с себя серые крупинки пепла. — Обкалываться придется. А, командир?

Сбросив скорость, «Опал» шел к берегу, имея строго по курсу расплывчатые, скрытые в вихрях пеплового дождя и дыма очертания «Кавказа». В окулярах командирского бинокля пограничная застава казалась покинутой, вымершей, хотя на мачте по-прежнему трепетал красный флаг. С тыла на нее неотвратимо надвигалась огненная полоса пожара, а вся акватория океана перед ней буквально вскипала от вулканических бомб, камней, мелкого шлака и еще светящейся в воздухе неостывшей пемзы.

То, что не удалось сделать более восьмидесяти лет назад адмиралу Рожественскому, спешившему на помощь гибнувшим русским кораблям Первой Тихоокеанской эскадры, решил осуществить сейчас капитан 3-го ранга Лебедев. Замысел его сводился к тому, чтобы в первую очередь прорваться к блокированной заставе и спасти тех людей, которые не знали о новой дислокации и вернулись с границы на прежнее место, а уж потом идти в район озера Круглого, где в относительной безопасности должны были сосредоточиться основные силы «Кавказа».

Словно подтверждая правильность этого решения, со стороны заставы в сторону океана взлетели одна за другой три красные ракеты. Там были люди.

— Кораблю — боевая тревога! — скомандовал Лебедев. — Верхней команде и десантной группе надеть каски!

— Есть боевая тревога! — козырнул вахтенный офицер и нажал педаль звонковой сигнализации. И тотчас по всему кораблю, сверху донизу, по всем его боевым частям, службам и командам, раздалось подстегивающе торопливое и требовательное: та-та-та-та…

Вахтенным офицером был лейтенант Тюльков, первый год после окончания училища плавающий на «Опале» штурманом. Это был думающий, интеллигентный, но несколько робкий молодой человек. У Лебедева же на корабле действовал девиз «Делай, как я!», который исповедовали все командиры от капитана 3-го ранга до старшин. Поэтому в бригаде наиболее удачные действия других экипажей нередко оценивались однозначно: сработал по-лебедевски, и в этом звучала высшая похвала. Вообще кредо командира «Опала» сводилось к тому, что в пограничном флоте нет времени на раскачку, тут каждую минуту ты должен быть готов на все двести процентов.

Сыграв тревогу, Тюльков продублировал команду голосом по переговорному устройству, и Лебедев заметил, как у лейтенанта от волнения порозовели уши и проступили на худощавой шее острые позвонки. «Волнуется, это хорошо, — подумал он, — я тоже волнуюсь, и боцман Клюев, должно быть, волнуется, хотя и плавает тридцать лет. Какой же моряк не волнуется перед сражением?» А что сражение им предстоит нелегкое, он уже знал и чувствовал это всем своим командирским опытом и интуицией моряка. «Опал» входил в зону интенсивного извержения…