— Леша, держи, — сказал Женька Корзинщиков, писарь и батарейный умелец, подавая синий конверт. У него была привычка письма сержантам и старослужащим вручать самолично и улыбаться при этом так, будто сам он их написал.

— Спасибо, — кивнул Ганин и сунул письмо в карман брюк. Он размышлял над тем, как втиснуть в чемодан сборник задач по физике.

— Если б завтра пришло, не застало бы, — сказал Корзинщиков, все еще не уходя.

«Точно, — подумал Ганин. — Неужели случилось что?..» Он домой уже сообщил, чтобы не писали — скоро, мол, увольняется. Озабоченно потянул из кармана письмо, но распечатать не успел, его позвал вышедший из канцелярии прапорщик Паливода.

— Ефрейтор Ганин, ко мне!

Ганин слегка удивился — не время для таких команд, — но все же подошел как положено и как положено вскинул ладонь к козырьку фуражки.

— Товарищ старшина…

— Отставить, — остановил прапорщик и, повернув лицо к писарю, сказал: — Вот, Корзинщиков, у кого выправке учиться надо! Человек в части последние, можно сказать, часы находится, а какая преданность службе и дисциплине!..

Старшина порой любил выразиться красиво.

— Ну-у, так он же строевик, — протянул Корзинщиков.

— Он раньше писарем был, как вы сейчас, — назидательно пояснил старшина. И, обращаясь уже к Ганину, сказал: — Зря вообще-то я вас, Ганин, в расчет отпустил! Не следовало бы. Точно не следовало…

Леша улыбнулся. Сам старшина его, конечно, никогда бы не отпустил, если бы не случай на тех памятных учениях да не капитан Асабин. Был «убит» наводчик одного из орудий, потом — заменивший его номер расчета. Ганин, который находился при капитане Асабине, увидел, как у того напряглись и побелели желваки. «Вот он, звездный час!» — отчаянно и восторженно подумалось ему. Он решительно ступил к командиру:

— Товарищ капитан, разрешите мне?

У капитана не было выбора, к тому же он, видимо, знал, что батарейный писарь часами пропадает в огневом классе и на тренажерах один из лучших — дело доходило до конфликтов со старшиной, который считал, что место писаря прежде всего в канцелярии.

— Действуйте! — коротко бросил Асабин.

Этих учений Леша не забудет всю свою жизнь! Его пушка стреляла так, что командир дивизии объявил в приказе благодарность расчету, в котором при таких неожиданных и счастливых обстоятельствах Леша оказался. А после учений его вызвал капитан.

— Ну что ж, рядовой Ганин, наводчик из вас может получиться не хуже, чем писарь, — сказал он. — Особенно если душа к этому лежит. А она лежит, верно?

Ганин кивнул так поспешно, что капитан засмеялся и приказал старшине искать нового писаря.

…— Да, Ганин, так вот я что. — Прапорщик Паливода значительно смотрел на него. Была в его взгляде хитреца. — Надо, понимаешь, один транспарантик написать. Давай-ка сейчас по-быстрому…

Ну, старшина!.. Вчера на вечерней прогулке на все, как говорится, сто использовал способности уходящего в запас батарейного запевалы. Лучшему строевику из увольняемых сержантов сегодня утром приказал провести тренаж на плацу, а теперь, выходит, дошла очередь и до Ганина.

— Можно, — легко согласился Леша и направился за старшиной в ленинскую комнату. Но прежде чем приняться за уже разлинованный транспарант, достал из кармана письмо, глянул на обратный адрес. Письмо было от брата.

— Ты, Ганин, это… Не спеши, аккуратненько, — говорил между тем старшина, уже по-свойски обращаясь на «ты». Он хорошо понимал ситуацию и не приказывал, а просил. — Но, соответственно, и не медли… Кто же теперь мне транспаранты писать будет? Какой Корзинщиков чертежник…

Такая искренняя озабоченность слышалась в голосе прапорщика, что Ганину стало его жаль. Он уезжает в прекрасную новую жизнь, а старшине оставаться здесь, среди привычного, давно известного… Леша даже неловкость почувствовал, будто был в чем-то виноват.

— Не расстраивайтесь, товарищ старшина, — попробовал ободрить он прапорщика. — Из молодых, из нового пополнения подберете. Знаете, какие ребята встречаются — таланты! Транспарант им — ерунда!..

Старшина молча покивал головой.

— Твоими бы устами, Ганин…

Но не суждено ему было в последний раз использовать способности бывшего писаря. Не успел Ганин вывести заглавную букву на транспаранте, как раздалась команда дежурного по батарее:

— Увольняемые в запас! Построение — на улице!

В дверях Ганин столкнулся с капитаном Асабиным.

— Поздравляю с присвоением звания «младший сержант», — сказал командир и протянул руку. — Вот и придется добавлять лычки, не зря утром вопрос был…

Леша слегка растерялся. Он знал, что при увольнении в запас иногда присваивают очередное звание лучшим. Но не думал, чтобы ему…

— А теперь идите за мной. — Капитан, понимающе усмехаясь, направился в канцелярию.

Распахнув дверцы, он достал из книжного шкафа что-то плоское и легкое, завернутое в газету. И прежде чем Ганин успел догадаться, что это такое, развернул бумагу.

То была акварель, где лес и край опушки перед ним. Лес темен и строг, а солнечная поляна на его фоне безмятежна и светла. Цветы в ее траве пестреют ярко и празднично. И кажется, что суровый лес оберегает ее светлую жизнь, и невозможна она без этого строгого соседства…

— Спасибо, — только и смог сказать Ганин.

Не столько сам подарок тронул его, сколько то, что стояло за ним. Помнит, значит, капитан тот далекий день, и разговор их помнит! Сколько с тех пор было всего, сколько солдат в батарее, а вот не забыл. Задели, значит, его слова Ганина, оставили след…

Он еще раз взглянул на акварель. Прав, конечно, был капитан, все верно! И как прямолинейно, эгоистично рассуждал он сам, Ганин. Но все же, все же!.. Эх, в Суриковское бы училище Асабину поступить. Вон как написано!..

Он поднял глаза на капитана, и капитан, догадавшись, должно быть, о его мыслях, покачал головой.

— Помни. — И медленно повторил, глядя в распахнутое окно: — Всегда помни. Теперь-то ты уже во многом разбираешься…

Они стояли в пропахшей сигаретным дымом комнате, слышали, как за окном возбужденно переговаривались парни в наглаженной форме, и день был такой солнечный и радостный, что не хотелось верить: жизнь состоит не из одного только счастья.

Нет ничего тягостнее этих минут ожидания падения. Оно неизбежно. Самолет вздыблен вверх, поставлен в небо «крестом», тяги никакой — сектор газа убран до упора, — скорость падает, безнадежно падает до критической…

Никто не видит сейчас лица Николая. Он один в кабине. И хорошо, что над ним только нежная синь мая, словно небо склонилось в светлой улыбке. Ничего этого Николай не замечает.

Взгляни на него сейчас Леся — она бы не узнала! Что сталось с ее любовью! Куда девалось ощущение его молодой удали, где оно, надежное мужское плечо, к которому ей так нравилось тихонько прикоснуться щекой.

В кабине, поникнув, сидел еще совсем юноша, весь в испарине, напухлив губы, ничем не похожий на отважного рыцаря девичьего воображения.

Она привыкла видеть его уверенным в себе, с ярким румянцем на щеках, но сейчас его побледневшее лицо было серым и неподвижным, как маска; взгляд загипнотизирован медленным движением указателя скорости на циферблате прибора. Да, на земле перед девчонкой можно пройтись гоголем — не всякому дано в восемнадцать лет держаться за ручку управления легкокрылой машины, но в небе — другое дело.

— Вот смотри, скорость уменьша-а-а-ется, — нараспев говорит инструктор, будто ему этот факт доставляет удовольствие.

Капитан Хохлов сидит в задней кабине, отгороженный от Николая Одинцова плексигласовой переборкой, и видит через мутное окошко лишь тыльную часть шлемофона курсанта.

Николай отнюдь не в восторге от сообщения инструктора. Он еще замечает, как бессильно шелестит винт в потоке, как, тяжелея, «вспухает» под ним машина. Все это признаки близкого срыва, и холодок страха растекается по его груди, подступает к горлу. Однако он не сдается, крепится духом, тянет ручку управления, удерживая самолет от клевка вниз. Главное сейчас для Одинцова, чтобы инструктор не заметил его страха, не заметил слабеющей воли. Надо держаться, держаться до конца, пока хватает сил. Отступать некуда! Сейчас, именно в этом полете, решится для него: пилотом быть или готовить самолеты другим.