Хоть и не мог молодой солдат еще сообразить: при чем тут функционально-принципиальные схемы, когда речь идет о портянках, но сразу серьезнел и внимательно слушал бывалого солдата… Пропустил там, в «карантине», слова сержанта мимо ушей, вот и получил мозоли, чуть не обезножел. В словах хоть и чувствуется шутка, но, кажись, дело знает этот неожиданный друг. Знает солдат дело.
А у каптерки над стайкой «молодых» уже стоял веселый гул.
— Из Минска есть?
— Есть… Саввич…
— А из Чишмы имеются?
— Из Уфы я…
— Все равно — земляк! Поговорку знаешь: «Деньги есть — Уфа гуляем, денег нет — Чишма сидим»… Ну-ка, идем, земляк, потолкуем.
— Кто тут московский?
— Саратовцы… эй, саратовцы, откликайтесь?!
И как будто сразу потеплело в казарме. Земляки находили земляков, расспрашивали о родной стороне, тормошили, давали какие-то советы о службе, обучали тут же, на месте, необходимым азам солдатской жизни, «деталям», как говорил добродушный здоровяк грузин Джемал Квасадзе.
— Ага, ты, Резо, значит, из Кобулети… Запомни, Резо, такую дэталь — здэсь пэрэц выдается по норме…
— Как по «норме»? Что, нет перечниц на столах…
— Пэрэчницы есть, но пэрэц, Резо, мы едим по норме, а не так, как в Кобулети…
Так встретился с Кондаковым и я. Сейчас уже не припомню, о чем мы говорили с ним в тот ноябрьский вечер, но отлично врезалось в память: как-то разом посветлела и даже потеплела казарма, дождь и слякоть за ее стеной были не такими противными и нудными. Я был благодарен Кондакову за первое доброе слово. Долго не спалось в эту ночь, хотя усталость от напряженной карантинной поры чувствовалась в каждой мышце, в каждой клеточке тела. Утром, в курилке, я хотел многое ему сказать, но речь как-то не вышла, я лишь попросил: «Николай, давай закурим». И у меня, как на грех, не оказалось папирос, и Николай молча протянул свой простенький портсигар с вмятинами и трещинкой на крышке.
Кондаков обучил меня нехитрой, но необходимой азбуке солдатской жизни. Чтобы быстро, за сорок пять секунд, одеваться и раздеваться, надо через тугие петли нового обмундирования пропустить черенком столовую ложку или авторучку с толстым наконечником. В вещевом мешке всегда должны находиться котелок, ложка, кружка — объявляют «тревоги» со снятием с позиции. Подворотничок подшивать с целлофаном не стоит, шея не «дышит», могут пойти карбункулы. Выстирав «ХБ», хлопчатобумажные брюки и гимнастерку, не выкручивать до последней капли — останутся полосы. Нитки с иголкой воткнуть в отворот правой стороны пилотки. Без нитки и иголки, сказал Кондаков, солдат может проиграть сражение. Правда, при этом он ссылался почему-то на Наполеона. Он шутил, он любил шуткануть, этот лесничок. Гвардейский значок — не чистить асидолом: позеленеет. А вот с бляхи ремня можно тонкой иглой снять верхний слой металла, отполировать наждачной бумагой, нанести пасту… Утром фланелькой протер — и готов к осмотру. Зимой сапогам ни к чему каждый день крем — взял щетку и сухим снегом… Блеск зеркальный! Конечно, до того, хотя бы раз в неделю — декаду, надо поработать, как сказал Николай, «по-толстовски». «Я имею в виду писателя Алексея Толстого. Мастер был не только писать книжки, но чистить обувь, — пояснял Кондаков. — Утром просыпаются гости, а обувь сияет — смотреться больно глазам!» Если получишь «наряд вне очереди», а один наряд в дивизионе — тридцать тачек угля в кочегарку, иди и спокойно отрабатывай, помни, что домой ты должен прибыть с железными мускулами. Зимой, в карауле, тулуп снимай так, чтобы не выпустить из него тепло. Знай свое постоянное место в столовой, от этого зависит и аппетит, хотя на отсутствие аппетита, пояснил Кондаков, еще не поступало командиру или фельдшеру ни одной жалобы. Четко запомни место шинели на вешалке, не будешь копаться по «тревоге», войска особые — ПВО живут в постоянной боевой готовности, копуш не любят, как, впрочем, не любят их, вероятно, и в других войсках. Номер личного оружия запомни на всю жизнь…
Если ко всем другим молодежь привыкала трудно — в армии ведь особая форма отношений, то к Кондакову на второй же день подходили и говорили: «Николай, давай закурим». И, закурив, присаживались рядом. Сидели и молчали. Я заметил, что с Кондаковым легко молчать. Не с каждым человеком легко молчать… Этот молчаливый мост, который перекидывался между Кондаковым и сослуживцами, наверное, и можно назвать солдатской дружбой. Ведь солдаты — люди крепкие, не барышни, в любви друг другу не объясняются, на шею друг другу не бросаются. Посидели, помолчали — вот и хорошо, вроде и ближе стал тебе человек, прежде далекий, а может, и совсем незнакомый.
Впрочем, цену солдатской дружбы с Кондаковым я узнал быстро.
Возвращались из городского увольнения…
Ракеты стоят не в городах, не в поселках, и даже не в деревнях, в пустых местах стоят ракеты. Автобусы тут не ходят. Попутку тоже не всегда поймаешь. Рассчитывать приходится на себя, только на себя. Еще в городе Кондаков, отыскав меня в местном парке, спросил: «К марш-броску готов?» В общем-то я знал, на что он намекает. Привезли нас в город с дивизионной «оказией» — хлеб на тягаче из полка забросили. Обратно, на «точку», нам предстояло возвращаться на местном поезде, который жители почему-то прозвали смешно — «барыгой». Может, за его тихий ход, может, за расхристанные вагоны, которые впору было снимать в каком-нибудь фильме времен гражданской войны, может, еще за что… От железнодорожной станцийки до дивизиона предстоял «марш-бросок», как шутили старослужащие. Вроде бы и не таким большим было тут расстояние. Когда я стоял на вышке, на посту, то видел без бинокля и станцийку, и «барыгу»… Подумаешь, махануть два-три километра! И не такие расстояния уже знали мои ноги.
«Так готов к марш-броску?» — повторил еще в городе Кондаков.
«Так точно, ваше рядовое высочество!»
«Учти, будет уже ночь… Бежать надо наизусть… А там много карстовых промоин…»
«Учту, ваше рядовое величество!»
Храбрился я потому, что еще ни разу не совершал этот ночной «марш-бросок» от станцийки до «точки». Да и не хотелось пока думать о каких-то неведомых карстовых промоинах, ночной темноте, когда рядом всем своим светом и весельем гудел городской парк. Со дня моей службы прошли месяцы, я ходил по парку, будто прибыл с другой планеты, оглушенный, потрясенный. Такое бывает, когда солдат выходит в свое первое увольнение. Очень даже часто бывает.
Незаметно пролетел день. Он мне показался ужасно коротким. Наступил вечер. Пора было возвращаться в часть.
Я чуть не опоздал на «барыгу». С площадки последнего вагона мне руку протянул Кондаков.
— Помни о марш-броске, — еще раз предупредил он.
Какое там! Я забрался на третью, багажную, полку и заснул. Растолкал меня тот же Кондаков.
— Выбрасываемся!
Нам действительно пришлось «выбрасываться»: поезд, чуть притормозив, снова начал набирать ход. Да так, будто у старого-престарого тепловозика, что тащил состав из нескольких ободранных вагонов, появилось второе дыхание.
Я «выбрасывался» последним, перрончик уже кончился. Пролетев по откосу насыпи, я был задержан кустарником лесозащитной полосы. Поднялся, тьма кругом, в глаз ткни — не видно. Дождь со снегом хлещет. Впереди только трещат кусты — мои сослуживцы продираются в степь, чтобы взять курс на «точку». Пробрался сквозь кустарник и я. Осмотрелся: впереди — темно, позади — темно. Где дивизион? Куда бежать? Голоса ребят расплываются каким-то странным эхом: то справа, то слева, то вообще позади, хотя я замыкающий, за мной в вагоне уже никого не было. Да и эха скоро за свистом ветра и шумом дождя не стало слышно. Пропали и огни станцийки — видимо, я спустился в лощину. Вот это закавыка! Когда днем с вышки смотрел на станцийку, все казалось таким простым и близким, а сейчас и прожектора дивизионного, что ослепительно пылает всю ночь на позиции, тоже не видать. Будто в бочку с чернилами я окунулся. Да тут еще некстати вспомнились слова Кондакова о карстовых промоинах, куда можно ухнуть в холодную воду да и просидеть до утра. А нас помдеж предупреждал: явиться минута в минуту. Нет, конечно, можно прибыть из увольнения и пораньше, это не воспрещается, но «пораньше» из-за этого «барыги» никак не получается. На марш-бросок времени остается в обрез, ровно столько, чтобы быстрым бегом, ни минуты не теряя в пути, упереться в шлагбаум «точки». Более того, припомнились и слова Джемала Квасадзе, которые он говорил своему земляку: «Запомни, Резо, дэталь: в стэпи ямы, в ямах — волки…» Шутил он или говорил серьезно, трудно было определить. Да и ни к чему было это мне раньше. Не думал я, что придется остаться одному в этой степи, с ее карстовыми промоинами и, возможно если Джемал не разыгрывал Резо, с волками… Ситуацийка! А ну, ухну в промоину — и там сидит «дэталь» с горящими глазами? От одной этой мысли мне стало жарко в ноябрьской сырой ночи.
