Только Кондаков, единственный на «точке», мог отыскать в ближнем лесу дупло и взять из него дикий мед.
Служил Кондаков как-то неторопливо и уверенно. Он не был отличником. Его фамилия редко упоминалась в докладах, донесениях и рапортах. Поощрений у него за год было всего два: одно за изготовление хлебного кваса, который так и звали — «кондаковский квас», другое — за оборудование парилки в дивизионной баньке.
Поздней осенью в дивизион привезли «молодых», так здесь называли новобранцев, прошедших курс молодого бойца в карантине. Промокшие, дрожащие от холода, в неумело заправленных шинелях, горбатые от торчащих за спинами вещевых мешков, неловко толклись они около каптерки, по очереди входя в святая святых, в дивизионную каптерку, где старшина каждому показывал определенное место для личных и лишних вещей. Солдату ведь немного надо для жизни: зубную щетку, тюбик пасты, бритву… Все остальное личное — лишнее, оставь в каптерке. Надо — возьмешь. Не надо, пускай лежит, ждет твоего увольнения в запас или, на крайний случай, приказа министра обороны об увольнении… Вот тогда почаще будешь вспоминать о тех вещах и вещицах, которые, оказывается, ждут своего часа, грустного и радостно-торжественного, последнего построения, прощания с «точкой». Но до прощания «молодым» еще далеко, у них все только начинается. И начинается вот с этой минуты у каптерки, на виду у всего дивизиона.
— Кажись, смена прибыла…
— Дембель близко…
— Не близко, а на носу…. Приказ зачитан…
— Эй, молодежь, кто со мной сразится в бильярд? Даю три шара фору! А? Никого… Пять шаров…
— Привет, соколики! Слушай, кудрявый, махнемся погонами, а?! Тебе какая разница: все равно еще служить на километр селедки!
— Новичок, а новичок… Сколько лаврового листа за службу съешь, знаешь? Нет? Так я скажу — венок чемпиона мира по шахматам.
— Значит, так, орлы: вы в гвардейской части! Запомните три аксиомы, важных для гвардейца. Первая… Со старшиной не спорь, он всегда прав. В столовую не торопись — все равно обед съешь с аппетитом. Лишний раз не подходи к телефону — обязательно куда-нибудь пошлют. Это надо усвоить сразу. Остальное придет по ходу действия…
Все было в этих словах: и гордость, порой граничащая с высокомерием, за свои трудные годы службы на «точке», и осознание своей силы, и радость предстоящей встречи с домом. На новичков такие приветствия действовали удручающе. Конечно, впереди еще будет и торжественное принятие присяги, и первая благодарность командира, записанная в солдатскую книжку, и вручение личного оружия, и первая пораженная цель из этого оружия, и первое заступление в караул, и первый день самостоятельной работы на электронной технике, и первая «работа» по воздушной цели… Все это будет, все это впереди, а сейчас… За окном хлещет проливной дождь, свистит ветер, тоскливо вызванивают провода… Казарма от холода кажется неуютной, чужой, временным пристанищем, а не постоянным жильем, тем более не домом вот этих бравых солдат, что ловко щелкают железными шарами на небольшом столе бильярда, рассаживаются на стульях и табуретках… Киноэкран за неимением другого помещения висит прямо в коридоре, отчего неуют усиливается, нагнетает грусть, необъяснимую тоску и равнодушие ко всему происходящему…
Тянет подгорелой кашей из кухни. Гремит включенный зачем-то на полную мощность радиоколокол. А главное слова — «орлы», «новички», «соколики»… Вроде и обычные слова, раньше их приходилось слышать, а сейчас вот налились каким-то обидным смыслом.
Терпкий вкус мокрой, принесенной на сапогах сменившимся нарядом глины с позиции… Впрочем, сапоги отмыты в бочке, что стоит у входа, даже протерты суконками, но все равно хранят запах глины… Глина здесь, что ли, какая-то особая, пахучая… Острый запах ружейного масла из открытой ружейной пирамиды, куда наряд с грохотом ставит свои карабины, полы, отдающие мастикой… Тяжесть и жесткий ворс собственной шинели, саднящие недавние мозоли от строевой в «карантине», тускло-серый, почти мертвенный свет плафонов в спальном помещении казармы, одинокий и какой-то нелепый в своем одиночестве фикус, застывший в кадке: его глянцованные тусклым светом ламп листья кажутся безжизненными, почти искусственными… Тьма за окнами, вязкая и липкая от дождя и глины, свет электрофонарей не рассеивается в ней, а стоит неподвижными конусами… Пока только это. Да и очередь движется медленно: что там, за дверью, старшина анкеты, что ли, какие заполняет… Поскорей бы в столовую. Да и столовая какая-то крохотная, скорее — столовка… И как в ней размещается весь дивизион?.. Наверняка в две очереди, им, новичкам, естественно, придется в последнюю очередь, когда в столовке уже от немытой посуды, крошек хлебных, торопливых движений дежурных-дневальных еще более неласково и неуютно, грустнее даже, чем в казарме…
Но вот к «молодым» подошел Кондаков… Неловкий, некрасивый, нескладный… Руки впереди, словно на ринг вышел…
— Здравствуйте, ребята! — сказал Кондаков негромко.
Никто не ответил. Все настороженно молчали, ожидали, что последует дальше. Наверное, тоже заговорит про лавровый лист и селедку, которые надо съесть за годы службы, а то и предложит на обмен свои часы, зажигалку, расческу… Яснее ясного.
— Откуда родом? — все таким же негромким голосом продолжал Кондаков, неторопливо, но внимательно рассматривая ребят, словно был начальником какой-то необычной команды и сейчас подбирал в нее достойных кандидатов. И на этот вопрос ответили молчанием. Да и что скажешь: один с Кубани, другой из Белоруссии, третий из Казани, четвертый с Памира спустился, пятый…
— Из Зауралья есть?
Вот это другое дело.
— Есть, — раздался тихий голос. — Курганщина… Точнее — Каргаполье…
— Земляче! Из Каргаполья, а такой робкий! А ну выдь…
Земляк вышел. Конопатый, потонувший в шинели, с вещевым мешком, висящим где-то на шее.
— Богатырь! — сказал Кондаков, похлопав земляка по воробьиной груди. — А почему стоишь на одной ноге?
— Дак…
Земляк оглянулся на друзей, не зная, можно ли сказать про мозоль. Засмеют. Да и не хочется сослуживцев подводить — из «карантина» пришел с мозолями, хромой… Перетерпеть дня три-четыре, потом все пройдет.
— Натер, что ли? — просто и прямо спросил Кондаков. В его вопросе не было ни насмешки, ни розыгрыша, а потому молодой солдат не счел нужным скрывать.
— Ага… немножечко…
— С кем не бывает… И я из «карантина» пришел с мозолью на… голове, — пошутил Кондаков. — А ну-ка пойдем…
— Дак…
— Идем, идем, земеля…
И увел земляка в казарму, к своей койке. По дороге расспрашивал:
— Как там, в Каргаполье, деревянный мост через Миасс еще стоит?
— Снесли.
— Снесли?! Такую красоту?
— Ага… Райисполком постановил… Пацан в воду прыгнул с перил, шею себе свернул…
— Не по-армейски, не по-армейски, — задумчиво произнес Кондаков. И тут же пояснил: — Если на Севере солдат обморозит себе щеку, не смазывают же всех остальных гусиным салом… Не по-армейски… А Воденниковская мельница?
— Мельница стоит. Только не водой мелет, а электричеством.
— И это не по-армейски, — проговорил Кондаков. — Есть вода, зачем жечь киловатты…
Разговор о домашней стороне Кондаков вел неторопливо и обстоятельно, как бы между делом. А дело в эту минуту было очень простым — подлечить ранки на ногах новобранца каким-то своим, изготовленным из лесных трав, снадобьем-мазью. Солдат стеснялся и того, что не умеет правильно заворачивать портянки, и того, что старослужащий солдат возится с ним ровно медик. Зачем ему это нужно. Шел бы щелкал шарами на бильярде и к телевизору подсаживался — там начиналась очередная серия детектива.
— Портянки-то в детстве кто учил заворачивать?
— Не было у меня в детстве портянок. Впервые в «карантине» сержант показал…
— Ну, сержанту с каждым из вас возиться было, вероятно, некогда, он показал просто функциональную схему… А сейчас завернем по принципиальной схеме…