Говорил старшина быстро, сглатывая концы слов так, что непривычное ухо не сразу бы и поняло, о чем разговор, слышало бы одно: «Бу-бу-бу… Бу-бу-бу», да и только.

— Пойдемте посмотрим. Может, замечания будут. Устраню, — не отставал старшина, но по тому, как сморщилось лицо его в улыбке, стягивая в щелочки небольшие глаза, было ясно, что не замечания он ждет, а похвалы.

Понял это майор и сдался:

— Пойдем, ты же не отстанешь. Сейчас я погляжу, как ты там выкрасил. Может, еще и хвоста накручу.

— Пошли, пошли, — счастливо бубнил старшина. — Сейчас увидим.

Из штаба они двинулись бетонкой к клубу. Старшина только из кабинета вышел, руки заложил за спину, еще больше сгорбился и что-то бубнил под нос ему одному понятное и поминутно сплевывал, словно прилипло на губу ему табачное волокно и никак не мог он от него избавиться.

— Полянский! Полянский! — закричал майор, увидев секретаря комитета комсомола батальона. Тот шел из библиотеки, нагруженный кипой книг.

— Иди-ка сюда, Полянский. Пошли, комсомол, посмотрим, как Ляпушев нам сцену наконец выкрасил.

— По этому поводу салют надо дать. Хотя бы десятью залпами, — усмехнулся Полянский.

— Молчи, балабон. Молодой еще, — пробормотал Ляпушев, топнув ногой.

— Да, товарищ майор, — проговорил Полянский, — у меня на завтра билет в театр. Отпускной нужно выписать.

— В какой еще театр?

— Моссовета.

— Да-аа? В театр? Ты слышишь, Михаил Михалыч, он, значит, по театрам будет ездить, а мы с тобой работать за него.

— Салага еще, — довольно буркнул Ляпушев.

«Никак папа не может без «левых» номеров обойтись, — усмехнулся про себя Полянский. — Сейчас что-нибудь придумает».

У майора и вправду была такая привычка: если просят о чем, так соглашаться не сразу, пусть человек почувствует, что он в армии, а не дома.

«Парень ты, конечно, хороший, — думал Дроздов, оглядывая рыжеволосого секретаря. — Но и за тобой глаз да глаз нужен».

Он уважал Полянского и даже гордился, что именно он отыскал и выдвинул его, и в политотделе всегда хвастался: «Комсомол у меня — во! Парень что надо!» Но сам перед собой майор признавался, что ему жилось бы спокойнее и легче, будь Полянский немного пожиже. Слишком часто чувствовал Дроздов, как то в одном деле, то в другом выпирает превосходство Полянского над ним. И книг тот читает больше, говорит — не захочешь, так слушать будешь, и вот по театрам ездит чуть не каждую неделю. Выставка ни одна без него не обходится; а он — Дроздов — за пять лет, что в Москве служит, только однажды во Дворец съездов выбрался. Вот и получается: с одной стороны, хорошо Полянского под рукой иметь, в любую дырку сунь — не подведет; а с другой — ходи да оглядывайся, как бы этот умник не отчубучил, чтоб потом волосы на голове не рвать. Конечно, он — секретарь, но солдат срочной службы он и есть солдат.

Вот и старался майор, когда возможность была, показать Полянскому, что конец веревочки от него все же он, майор, в руках держит. Захочет — послабит, а захочет — натянет. Чего заслужишь.

— Как, товарищ майор, с театром быть? — спросил Полянский.

— Как! Как! Как! — разозлился майор. — Как! Да никак! — замахал он руками и головой закивал, будто хотел взлететь и клюнуть Полянского крючковатым носом. — А вот так! — каркнул. — Р-работать надо! Р-работать! Конкретными делами заниматься! С людьми работать. Вон Никитин комсомолец, наверное?

— Комсомолец, — вздохнул Полянский.

— Вот. Комсомолец, а совершил самовольную отлучку. А может, и дезертирство. А ты в театр! Моссовета! Горсовета! Никак дома не сидишь!

Полянский молчал, выставив вперед круглую, «ежиком» подстриженную рыжую голову, словно хотел боднуть майора.

— А насчет театра… Тебе когда надо?

— Завтра.

— Вот завтра и решим.

Полянский быстро пошел к штабу, а майор поглядел ему вслед, спросил Ляпушева:

— А вот ты, Михаил Михалыч, когда последний раз в театре был?

— В театре? На прошлой неделе курсантов возил. Сорок человек. Все без происшествий было. Порядок.

— Так то тебя посылали, по службе. А чтоб сам, по потребности. Чтоб с женой, культурно. И разу, наверное, не ходил.

Ляпушев задумался, уставив в небо маленькие глаза, шевелил губами, мучительно припоминая, и вдруг засмеялся обрадованно, глазки его потонули в морщинах.

— Был, — облегченно сплюнул он. — Ей-богу, был. С Клавдией ансамбль цыган смотрели. Черные все. Не припомню, в прошлом или в позапрошлом году. С гитарами все.

— А-а-а… Цыгане. Я про настоящий театр. — Майор неторопливо пошел по бетонке, мечтательно проговорил, закидывая голову: — Я вот, Михаил Михалыч, как-то во Дворце съездов был. Балет с женой смотрели. Красота, — причмокнул он губами. — Времени вот нету, а то каждый день бы ездил.

В клуб майор вошел с заднего хода. Из коридора одна дверь вела на сцену, другая в комнату для оркестра, а третья — в тесный закуток, где царствовал Миша Петренко — художник батальона и почтальон по совместительству.

На двери закутка висел плакат:

Майор не вытерпел, сорвал с двери плакат, ворвался в комнатушку.

— Вакханалию развел!! Базар! Вакханалия!

Миша Петренко, маленький, остроносый, тощий парнишка, невозмутимо склонился над листом бумаги, не замечая ни майора, ни старшины.

Майор застыл, наливаясь яростью. Старшина беззвучно смеялся в рукав, а Миша фальшиво-истово голосил: «Полем вдоль берега крутого, ми-имо-о хат!» — резво работал кистью, отпрыгивая в сторону, любовался сделанным и снова бросался к листу, словно в атаку, вопя: «Ше-е-ел солдат, слуга отчизны!!» — и вдруг, взглянув на часы, схватился за голову.

— Ой-ей-ей как время идет! Опоздал! — и бросился к двери. Но на пути стоял майор, и не заметить его не было никакой возможности.

— Товарищ майор?! Вы? А я и не заметил, заработался совсем. Голова кругом идет. Здравия желаю! — и поднес ладонь-лодочку к большущей, сползающей на лоб пилотке.

— Вакханалию развел! — закричал майор. — Болтовней занимаешься! Ни черта не делаешь! Укрылся здесь! Окопался!

— Да-а? — оскорбился Миша и запричитал пронзительно: — Днем и ночью! Днем и ночью работаю! Кожа да кости остались! — провел он ладонью по худому лицу. — Пилотке уже не на чем держаться, — и поелозил пилоткой по голове.

Майор раскрыл рот, хотел сказать что-то, но Миша не останавливался.

— Плакаты рисуй! Схемы подполковнику черти! — загибал он один за другим тонкие, измазанные краской пальцы. — Объявления пиши! И партбюро, и комитету, и в роту. Почта лежит на мне, — согнулся он, демонстрируя тяжесть лежащей на нем почты. — И я ничего не делаю! Да я дыхнуть времени не имею!

— Да? — ехидно спросил майор, подходя к Мише вплотную. — Я знаю. Я все знаю. И ты мне истерику не закатывай. Вот что ты сегодня конкретно сделал? Вот конкретно! Конкретно. А? — осклабился майор.

— Почту собрал.

— Собрал.

— Рас-с-сор-тировал.

— Рассортировал.

— Отштемпелевал! — повысил Миша голос, и рука его затряслась, штемпелюя невидимые письма.

— Отштемпеле… — начал было и не докончил майор. — Тьфу, ну тебя к черту. Начнешь каждый шаг считать. Считаем конкретно: почта — раз, — загнул он палец. — Одно конкретное дело.

— Да? — спросил Миша. — Одно, — и поднял руки вверх, — тогда я ничего не делаю. Я целый день сижу и сплю. Вот какой я жирный сделался, — надул он щеки. — Все! Я больше так работать не буду. Прогоняйте меня! Сажайте меня! Но я больше не буду работать! Р-р-работаешь, р-р-работаешь, — слезливо проговорил он, — и ни слова благодарности. — Голова его повисла на тонком стебле шеи.

— Ну, почему, — сдержанно пожал плечами майор. — Я знаю тебя и ценю. Но… вакханалию не надо разводить. Конкретными, надо делами заниматься. Вот с завтрашнего дня, — совсем уже размягчившись, майор присел на табурет, — с утра буду вас собирать на совещание. Весь политаппарат. И буду каждому давать задание. А то ходите…