— Есть!

Четко повернувшись, сержант побежал, гулко топая сапогами.

— Дудкин! — крикнул ему вдогонку майор. — Шоферу скажи, чтобы взял путевки, в Москву поедет.

— Хорошо, — кивнул на бегу сержант.

Майор задумчиво почесал свой породистый нос, невесть откуда взявшийся на круглом простом лице, сдвинул на затылок фуражку, громко сказал:

— Вакханалия! — Так, что дневальный по штабу, дремавший у телефона, вздрогнул, вытянулся в струнку, ожидая нахлобучки за какой-то замеченный майором непорядок.

— Вакханалия, — еще раз бормотнул Дроздов и, пройдя в кабинет, взялся за телефон. Он мучительно поморщился, снял трубку медленно и так же, словно нехотя, набрал номер.

— Аня! Это ты, Аня! — нарочито бодрым голосом начал он, но тотчас устыдился своей неискренности: «Кого обмануть хочу», — вздохнул он. — Понимаешь, Аня, опять не смогу я сегодня приехать. Никак нельзя уехать. Никого из офицеров нет, я один. Не беспокойся, Аня. А завтра уж я обязательно приеду, — заторопился он. — Пусть хоть пожар. И в институт не поеду, провались он совсем, — убеждал он ее.

Дроздов проговорил все это в трубку залпом, почти не останавливаясь, потому что им овладело всегдашнее чувство неловкости и вины перед женой и детьми, которым в жизни его как-то невольно доставалась вторая роль. Он спросил ее о здоровье, о домашних новостях и пожалел, что спросил, как всегда случалось с ним при этом, потому что в такие минуты он отчетливо понимал: в своей семье он — гость, коли нужно рассказывать ему о том, что Надюшке новое платье сшили, а Витя снова тройку принес за диктант — словом, те вещи, которые в своей семье и без рассказов известны.

— Кто там дома, Виктор? — поспешил сказать он, чтобы не слышать больше голоса жены, спокойного, ровного. — Позови-ка его. — И начал строго: — Ты что же там? А? Что это еще за мода тройки получать?

Сын начал длинно оправдываться, говорил, что не он виноват, это какое-то правило в учебнике путаное.

На мгновение забыв, что сын не вот здесь, рядом, а далеко, он хотел сказать: «Ну-ка неси учебник, разберемся…» — но вовремя спохватился, сконфузился и, скомкав конец разговора, положил трубку.

Во всех комендатурах, куда он звонил, ответили лаконично: «Нет, не задержан». И майор ту же самую фразу повторил старшине:

— Нет. Не задержан. Так что давай бери машину и поезжай к нему домой. Выясни все подробно. И меня держи в курсе дела. Звони. Людей с собой возьми два человека. Мало ли что…

— Не беспокойтесь, товарищ майор, все будет сделано, — козырнул старшина и вышел.

«Не беспокойтесь, — подумал майор. — Ишь, успокоил… Вакханалию развели в роте, а теперь не беспокойтесь. Ну, ничего, я до вас доберусь. Я сниму стружку и с Дудкина, и с тебя, и с командира роты. Люди у них уже начали убегать, а командиру и дела нет. Пять часов, а его уже и в части нет».

И размашисто написал на завтрашнем листке календаря: «На парт. б. о парт.-п. раб. 3 р. засл. к-ра», что означало: «На партийном бюро: о партийно-политической работе в 3-й роте, заслушать командира роты». И коли уж календарь под руку попался, Дроздов просмотрел заметки предыдущих дней: не осталось ли каких невыполненных дел, и, встретив запись: «Ляшко. Поговорить. Решить», подосадовал: «Как же это я забыл… Вчера бы еще надо…»

Когда Ляшко вошел в кабинет, майор поднялся ему навстречу и, не дав раскрыть рта, усадил, сказал в свое оправдание:

— Я вас обещал вчера вызвать, но не мог. Занят был, а ведь с вами надо поговорить обстоятельнее. Правильно?

— Так точно, товарищ майор, дело такое…

— Ну, рассказывайте.

Он не очень внимательно слушал солдата, потому что знал уже, о чем речь. Знакомая история: ушел в армию, а девушка беременной осталась, теперь ей скоро рожать. Он верил парню, потому что командир взвода приносил ему письма девушки и матери. Все было понятно.

А солдат глядел на майора и, по взгляду его чувствуя, что тот невнимателен, боялся, как бы замполит не подумал чего дурного.

— Поехать расписаться во как надо, — жарко говорил он, чиркая себя по горлу ребром ладони. — Расписаться, и пусть она к моим переходит. Пускай живут.

А увидев, что майор опустил голову и принялся рисовать на листе бумаги, совсем растерялся, вспотел и онемел, ожидая с секунды на секунду услышать слова отказа.

— Никак нельзя ее оставить, — поднялся он со стула и шагнул к майору, — никак нельзя, товарищ майор, оставить. Старики ее пилят, из дома не высунешься, каждый пальцем тыкает. Разве же так можно жить? А распишемся, все по закону будет…

И он говорил что-то еще, крупно потея и растирая по широкому лицу пот большой жесткой ладонью.

Майор же и вправду слушал его вполуха. Ему все было ясно и без рассказа. Еще в тот день, когда принес командир взвода ему письма, он решил: «Надо отпускать. Ничего не поделаешь».

Теперь же он думал о том, что, наверное, и у Никитина была какая-то причина, чтобы убежать из части. «Не мог же он уйти просто так, прогуляться. Наверное, что-то было, но не захотел или побоялся рассказать. А никто не заметил, не расспросил. Командиру взвода надо по шее дать, не знает людей. Ну, ничего. Я с него стружку сниму», — решил он и, подняв голову, с удивлением заметил, что Ляшко не сидит на стуле, а стоит возле стола и молчит, время от времени вытирая лицо пилоткой.

— Ну что ж, — вздохнул майор, — завтра доложу командиру. Думаю, что сумеем тебя отпустить. Езжай, устраивай свои семейные дела, раз так неловко получилось.

— Спасибо, товарищ майор! — и, забыв отдать честь, солдат бросился из кабинета, словно поезд уже ждал его где-то рядом.

Майор рассмеялся и, проговорив негромко:

— Молодежь, молодежь… — принялся вынимать из портфеля то, что складывал туда полчаса назад. «Значит, так, — подумал он, — сегодня еще успею английский перевести. Хорошо, черт побери, — усмехнулся он, — когда не надо ехать. Сколько времени. Все можно успеть».

— Разрешите, товарищ майор?

— Заходи, заходи, Дудкин. Что нового?

— Ничего, товарищ майор. Нет нигде.

— Лучше искать. Пройти по всем классам и казармам. Может, он к другу какому ушел. Проверить все котельные, сушилки и прочие темные углы. Ясно?

— Так точно, товарищ майор. Разрешите идти?

— Иди.

И снова стук в дверь.

— Разрешите, товарищ майор?

— Да.

— Товарищ майор, старший сержант Волков дежурство по батальону сдал.

— Товарищ майор, старший сержант Лыньков дежурство по батальону принял.

— Все в порядке?

— Так точно.

— Меняйтесь.

Зазвонил телефон, майор взял трубку, услышав голос старшины, проговорил:

— Слушаю, майор Дроздов. Слушаю, слушаю тебя, старшина.

— Товарищ майор, я из его квартиры звоню. Вот соседи тут подсказывают, был он дома. Только что. Прибежал, переоделся «по гражданке» и ушел. А куда — неизвестно. Думаю остаться здесь, мамашу подождать или жену. Расспросить их. А может, он и сам заявится.

— Хорошо, старшина. Так и действуй. Только с дипломатией смотри, с дипломатией. Чтоб мать не перепугалась очень. Понял? Действуй.

«Чертов день, — сокрушался майор. — Как завтра в политотдел докладывать…»

— Ой-ей-ей-ей, — устало вздохнул он, приглаживая остатки волос.

— Разрешите, товарищ майор?

В кабинет вошел старшина Ляпушев, грузный, сутулый, с красным морщинистым лицом. Мундир на нем сидел мешковато, а обшлага рукавов на кителе, галстук, ворот рубашки были засалены.

— Докладываю, товарищ майор, все, что вы велели сделать, сделано. Покрасили сцену, как вы велели. Полный ажур. Пойдемте посмотрим, чтоб не было разговору.

— Это порядок, — улыбнулся Дроздов. — Молодец, Михаил Михалыч. Хвалю. Вот как с тебя стружку снимешь, так ты вертишься как молодой.

Майор вышел из-за стола, похлопал старшину по плечу. Ляпушев обиженно забубнил:

— Стружку, стружку… По-человечески надо… Все объяснить… Разве мне краски жалко… Когда в дело, не жалко. Хоть всю заберите. Вот могу и ключи отдать, — позвенел он в кармане ключами, но не вынул их.