– Ты чувствуешь меня? Что ты имеешь в виду?

Она снова пожала плечами:

– Просто… ваше присутствие. Как когда вы сидите рядом со мной и мне не нужно смотреть на вас, чтобы это чувствовать. Вы теплый, большой, и от вас пахнет чистотой.

– М-м, – буркнул он. Он вспомнил цвета из своего детства, оттенки, окружавшие разных людей, то, как он пытался описать это матери.

– Вы верите мне, Мэлоун? – спросила она.

– Да, Дани, – прошептал он. – Пожалуй, да.

Она вздохнула, так сладко, словно он дал ей кусок пирога с шариком мороженого в придачу, и закрыла глаза.

– Мама с папой говорили, что мне нельзя никому рассказывать эти истории. И я не рассказываю. Но я все равно знаю разные вещи. Ничего не могу с этим поделать.

– Ты рассказывала об этом кому-то еще?

– Почти никому. Мама отправила меня в школу, но монашки на меня сердились. Мама говорила, что мне нужно ходить в варежках, чтобы ничего не касаться и не попасть в беду, но монашкам это тоже не нравилось. И потом, в варежках сложно писать. К тому же порой истории просто выскакивают у меня изо рта. Монашки сказали маме, что у меня злая душа. И тогда мама забрала меня из школы.

После этого он уже не слишком следил за ходом беседы, но в самом конце Дани взяла с него обещание.

– Вы найдете того, кто их убил? – спросила она.

В первый миг ему захотелось просто потрепать ее по затылку, лишь бы не давать обещаний.

– Не знаю, Дани. Мой начальник считает, что твой папа убил твою маму. А потом застрелился сам. – То была жестокая правда, но Дани была не из тех детей, кому легко можно солгать.

– Но вы думаете иначе. Я ходила в вашем пальто.

Мэлоун потрясенно уставился на нее.

– Вы надели на меня свое пальто, – пояснила она.

– И что?

Она вздохнула – так, словно знала, что ему не понравится то, что она сейчас скажет.

– Человек, решивший покончить с собой, не станет стрелять себе в грудь. Он станет стрелять себе в голову. Вот что вы подумали, когда увидели их… когда увидели папу. Так?

– Бог мой, девочка.

– Папа этого не делал. Это сделал кто-то другой. Найдите его. Никто, кроме вас, не станет его искать.

Мэлоун не пришел завтракать, и Дани, собрав для него поднос, постучалась в дверь его спальни. Она знала, что он уже встал. Она слышала, как он выходил в ванную, как вернулся к себе. В коридоре, перед закрытой дверью его комнаты, витали запахи мыла и лосьона после бритья.

Дани постучалась еще раз, одной рукой прижимая поднос к груди:

– Мистер Мэлоун?

Он не откликнулся.

– Мистер Мэлоун? Я принесла вам завтрак. Я оставлю поднос у двери. Я просто хотела сказать, что поставлю его здесь.

Дверь распахнулась, на пороге показался Мэлоун, свежевыбритый, с зачесанными назад темными волосами, открывавшими квадратный лоб. Тени под его глубоко посаженными, грустными глазами почти исчезли. Он приветливо поздоровался с ней, но не улыбнулся. Дани хотелось бы увидеть его улыбку. Она подозревала, что улыбка преображает его лицо. Может, поэтому-то он и не улыбался. Преображение могло оказаться пугающим.

Одет он был так же, как и накануне, – в белую рубашку и серые брюки, с черными, в цвет туфель, подтяжками. Ни галстука, ни пальто на нем не было – по крайней мере пока. Но Дани показалось, что он собирается уходить.

– Не нужно было, – сказал он, взглянув на поднос, но тут же поспешил к столу и сдвинул в сторону стопку папок с бумагами. – Я собирался подняться наверх… но проспал чуть дольше, чем следовало.

– Сон пошел вам на пользу, – заметила она. А еще заметила, что в ее присутствии он по-прежнему чувствует себя неловко.

Интересно, помнит ли он все, что было. Ей казалось, что помнит. Накануне, за ужином, она подметила смятение во взгляде, который он на нее бросил. Ей был знаком этот взгляд. Она много раз его подмечала. Этот взгляд означал, что он считает ее особенной.

Интересно, можно ли ей обращаться к нему по имени. Ей не нравилось называть его мистером Мэлоуном. Произнося это имя, она всякий раз вновь чувствовала себя десятилетней девочкой, что сжимала в руках тряпичного зайчика и ждала от полицейского подтверждения тому, что и так уже знала. Они ведь умерли?

Она кашлянула, разгладила юбку:

– У меня есть одна ваша вещь, мистер Мэлоун. – Лучше сразу покончить с этим. Она достала из кармана его носовой платок и положила рядом с подносом. Платок был аккуратно сложен, в уголке виднелись инициалы. Мэлоун замер.

– Я не собиралась его брать, – объяснила она. – Но в тот день, когда я сошла с поезда, он оказался у меня в кармане пальто.

Он молчал. Просто глядел на маленький белый квадратик, не вынимая рук из карманов.

– Вы все это время его хранили? – спросил он наконец, подняв на нее глаза.

Она пожала плечами:

– Я не могла его просто выбросить. Он ведь ваш.

– М-м.

– Простите меня. Наверное, вы его искали.

– Нет. – Он помотал головой. – Не искал. Это печальное напоминание.

Она не знала, что сказать. Может, ей лучше забрать этот платок? Прошлое затягивало их в водоворот, окружало вопросами и сомнениями, неверием и отрицанием. Она не могла больше терпеть повисшее в комнате мучительное напряжение и повернулась, собираясь уйти.

– Вчера, когда я назвал вас мисс Флэнаган, ваша тетя меня исправила, – заметил он, стараясь ее удержать. – И теперь я не знаю, как мне вас называть.

– Тетушки считают, что мой отец был бандитом и негодяем, который убил мою мать. Они даже имени его не произносят, – мягко пояснила она.

– Я так и подумал. Вряд ли вам стоит на них обижаться. Они верят в то, что им сказали.

– Да, пожалуй. Я зовусь их фамилией, потому что они попросили меня об этом, когда я переехала к ним. Тогда мне нужно было знать, что я принадлежу к ним, что я – часть семьи. Но я с этим до сих пор не смирилась. Я считаю себя Дани Флэнаган. Здесь, в глубине души, – она прижала руку к груди, – я говорю себе, что все это не имеет значения. Мама и папа поняли бы меня. Но все равно я будто бы их предала.

– Как мне вас называть?

– Можете звать меня Даниелой… или Дани. Мне бы хотелось называть вас Майклом… или хотя бы Мэлоуном. Думаю, так будет чуть менее странно.

– Не могу представить себе ничего более странного, чем все это, – сказал он. Но теперь выражение его лица смягчилось. – Вам хорошо жилось, Дани? Я переживал за вас. Думал о вас.

– Я тоже думала о вас. Вы мне поверили. Я не забыла об этом. – Она не стала объяснять, что имеет в виду. Решила, что в этом нет необходимости.

Он немного помолчал, и она подумала было, что он изобразит недоумение. Но он лишь сказал:

– Вы говорили так убедительно. И у вас не было причин лгать.

– Не было. Ни единой. И до сих пор нет. По крайней мере, не вам.

– Почему? Почему не мне?

– Потому что… вы и так все знаете. – Она робко улыбнулась ему, но он по-прежнему смотрел на нее грустным взглядом.

– Как бы там ни было, Дани… я никогда не думал, что ваш отец убил вашу мать. Не верил в это. Но я был простым патрульным. Молодым. Совсем зеленым. И мне велели молчать. Дело закрыто, сказал мне начальник. Но я знал. И все чертово отделение тоже знало.

Она прислонилась к стене, чтобы не упасть. Странностей у него не меньше, чем у нее. И они, совершенно чужие друг другу люди, говорят друг с другом так откровенно. Без пустой болтовни, без обиняков обсуждают убийство и недобросовестных полицейских. У нее закружилась голова. Она решила, что это от облегчения. Как же хорошо, что они это обсуждают!

– Тетушки говорили, что мой отец был контрабандистом, – сказала она. – Путался с бандой ирландцев. Так им сказали в полиции. Думаю, так все и было на самом деле. Его часто не бывало дома, он работал безо всякого расписания. Мама переживала. Поэтому, думаю, они и ссорились. Но он бы не убил маму. Себя, может, убил бы. Но точно не ее. Он бы с ней так ни за что не поступил. И со мной.