Она хотела назвать меня то ли Майклом, то ли Расселом, но медсестра сначала спросила моего отца, Фрэнка Карлтона Феранну, который бросит нас через пару лет. Он и глазом не моргнув подложил маме свинью и назвал меня Фрэнком Феранной в честь себя любимого. Так и записали в свидетельстве о рождении. С первого же дня моя жизнь пошла наперекосяк. Наверное, в ту же секунду мне нужно было вползти обратно в утробу и умолять создателя: «Давай начнем все сначала?»
Перед тем как бесповоротно свалить от нас, папаша успел «настругать» сестру, о которой, как и о самом отце, у меня не осталось никаких воспоминаний. Мама всегда говорила мне, что в детстве сестра была вынуждена уехать, и мне не разрешали с ней видеться. Я узнал правду только через тридцать лет. Для моей матери беременность и дети были сигналом о том, что нужно сбавить обороты, и она ненадолго остепенилась, пока не начала встречаться с Ричардом Прайором[4].
Моему детскому сознанию не были знакомы такие слова, как «отец» и «сестра». Я понятия не имел, что моя семья неполная, поскольку в другом состоянии я ее просто не помнил. Мы жили на девятом этаже клуба «Saint James», известного тогда как «Sunset Towers», на бульваре Сансет. Всякий раз, когда я мешался матери, она отправляла меня жить к бабушке и дедушке, которые постоянно находились в разъездах, живя то на кукурузном поле в Покателло, штат Айдахо, то в каньонах Южной Калифорнии, то на свиноферме в Нью-Мексико. Бабушка и дедушка постоянно грозились взять меня под опеку, если моя мать не прекратит гулять. Но она не могла ни отказаться от меня, ни сбавить обороты. Ситуация изменилась к худшему, когда она присоединилась к группе Фрэнка Синатры в качестве бэк-вокалистки и начала встречаться с басистом Винни. Я постоянно наблюдал за их репетициями, где выступали такие звезды той эпохи, как Митци Гейнор, Каунт Бейси и Нельсон Риддл.
Когда мне было четыре года, она вышла замуж за Винни, и мы переехали на озеро Тахо, которое постепенно превращалось в мини-Лас-Вегас. Я просыпался в шесть утра в нашем маленьком кирпичном домике с диким желанием играть, но в итоге один-одинешенек кидал камешки в пруд, пока взрослые спали до двух часов дня. Я знал, что лучше не будить Винни, а не то он может меня ударить. Он всегда был в скверном расположении духа и бросался на меня из-за малейшей мелочи. Однажды днем он принимал ванну и вдруг заметил, что я чищу зубы не так, как он меня учил: не вверх-вниз, а из стороны в сторону. Он поднялся, голый, волосатый, покрытый капельками, словно горилла, попавшая под ливень, и ударил меня кулаком прямиком в голову, повалив на пол. Тогда моя мама, как обычно, кидалась на него, вся красная от гнева, а я улепетывал к пруду, чтобы спрятаться.
На то Рождество я получил два подарка: пока я играл на улице, к нам домой заглянул отец. Не знаю, была ли то слабая попытка снять груз вины или искренний порыв отцовской любви, ограниченный скромным бюджетом? Он подарил мне пластиковые красные санки с кожаными ручками. Вторым подарком стало рождение моей сводной сестры Сеси.
Мы переехали в Мексику, когда мне было шесть лет. Либо моя мать с Винни заработали достаточно денег, чтобы взять годовой отпуск, либо они от кого-то бежали (скорее всего, от ребят в синей форме). Они никогда не называли мне причину переезда. Я помню только, что моя мама и Сеси прилетели туда, а мне пришлось пересекать границу в «Шевроле» Винни вместе с Белль. Белль была его немецкой овчаркой, которая, как и Винни, постоянно кидалась на меня без всякой причины. Следы укусов еще долго не сходили с моих ног, рук и туловища. По сей день я терпеть не могу немецких овчарок (наверное, это как-то объясняет, почему Винс недавно завел себе овчарку).
В Мексике я провел чуть ли не лучшие дни своего детства: носился голышом вместе с мексиканскими детьми на пляже возле нашего коттеджа, гонял коз и кур, которые важно бродили по району, уплетал севиче[5], ходил в город за кукурузными початками, приготовленными на огне и завернутыми в фольгу, а в семилетнем возрасте впервые попробовал травку вместе с мамой.
Когда Мексика им надоела, мы вернулись в Айдахо, где бабушка с дедушкой купили мне мой первый фонограф, серую пластмассовую игрушку, которая умела воспроизводить только синглы. Иголка была на крышке: опустишь ее – и зазвучит песня, откроешь – музыка останавливается. Я всегда слушал «Элвина и бурундуков», о чем мне постоянно напоминала мама.
Год спустя мы все погрузились в арендованный трейлер «Ю-Хол» и отправились в Эль-Пасо, штат Техас. Мой дедушка спал в спальном мешке на улице, бабушка – на сиденье, а я свернулся калачиком на полу, как собака. В возрасте восьми лет, еще до того, как стать звездой, меня уже тошнило от «гастролей».
После всех этих путешествий, когда я был обречен на одиночество, дружба стала для меня чем-то вроде телевизора, который включаешь время от времени, чтобы забыться. Всякий раз, когда я оказывался в компании ровесников, я чувствовал себя не в своей тарелке. В школе мне было сложно сосредоточиться. Какой смысл стараться, если через год я уеду и больше никогда не увижу этих учителей и детей?
В Эль-Пасо дедушка работал на заправке «Shell», бабушка жила в трейлере, а я ходил в местную начальную школу, в которой учились жестокие дети. Они толкали меня, обзывались, говорили, что я бегаю как девчонка. Стоило мне появиться на школьной площадке, как меня забрасывали футбольными мячами и объедками. Масла в огонь подлил дедушка: он состриг мои волосы, которые мама всегда разрешала мне отращивать, и сделал мне на голове «ежик» – не самая модная прическа в конце шестидесятых.
Мало-помалу я полюбил Эль-Пасо благодаря одному мексиканскому парнишке-сорванцу по имени Виктор, который жил через дорогу. Мы стали лучшими друзьями и были не разлей вода. Дружба с ним помогла мне забыть о своре ребят, которые ненавидели меня за то, что я был нищим белым калифорнийским отребьем. Но, как только я пообвыкся, пришли неизбежные новости: мы снова переезжаем. Я был опустошен, потому что на этот раз мне пришлось оставить позади друга.
Мы очутились в самом сердце пустыни, в Энтони, штат Нью-Мексико, поскольку мои бабушка и дедушка решили, что на свиноферме смогут заработать больше денег. Помимо свиней, мы также разводили кур и кроликов. Моя работа заключалась в том, чтобы брать кроликов за задние лапы и с размаху лупить палкой по затылку. Тело кролика билось в моих руках, кровь капала из носа, а я стоял и думал: «Он ведь был моим другом. Я убиваю своих друзей». Но в то же время я знал, что убивать их – это моя роль в семье; это то, что я должен был сделать, чтобы стать мужчиной.
Путь до школы занимал полтора часа издевательств в автобусе по ухабистой дороге. Когда мы приезжали, старшие ребята, которые занимали задние сиденья, валили меня на землю и не давали пошевелиться, пока я не отдавал им деньги за обед. После первых семи раз я поклялся, что это больше никогда не повторится. Но на следующий день все начиналось по новой.
Одним утром я взял с собой металлический ланч-бокс с картинкой «Аполлона-13» и наполнил его камнями. Как только мы подъехали к школе, я выбежал из автобуса, и, как обычно, меня догнали. Но на этот раз я начал размахивать своим орудием, ломая носы, пробивая головы и разбрызгивая кровь, пока мой контейнер для обедов не развалился при столкновении с физиономией одного из этих маленьких ублюдков.
Они больше не приставали ко мне, и я ощутил свою силу. Вместо того чтобы съеживаться при виде старших ребят, я думал про себя: «Только попробуйте ко мне лезть, я вас живо отмудохаю». Так я и поступал: если кто-то наезжал на меня, я самозабвенно мутузил его. Я был психом, и все стали держаться от меня подальше. Теперь я развлекался не тем, что бросал камушки в воду, а начал ходить по грунтовым дорогам с пневматическим пистолетом, отстреливая все живое и неживое. Моим единственным другом была старушка, которая жила совершенно одна посреди пустыни в трейлере неподалеку. Она сидела на своем выцветшем диване с цветочным орнаментом и пила водку, пока я кормил золотых рыбок.
