Всю малину портил наш вокалист Майкл Уайт. Он боготворил все, что я презирал. Если мне нравились The Rolling Stones, то ему – The Beatles. Если мне нравилось арахисовое масло без комочков, ему подавай с комочками. Короче, мы уволили его за кудрявые волосы, дали объявление в «The Recycler» и нашли Найджела Бенджамина, который в нашем понимании был воплощением настоящей звезды рок-н-ролла. Во-первых, у него были прямые волосы, а во-вторых, что важнее всего, он играл в группе Mott the Hoople на замене Иэна Хантера. Он писал отличные тексты и, стоя у микрофона, выл так, что уши закладывало. Он реально умел петь, как никто из тех, с кем мне доводилось играть в группе. Короче, у нас был безумный клавишник со своим Hammond, барабанщик, у которого была здоровущая барабанная установка North, и вокалист-британец. Круче просто некуда.

Я так воодушевился, что позвонил своему дяде в «Capitol» и потребовал:

– Хочу поговорить с Брайаном Коннолли из Sweet!

– Что?! – недоверчиво переспросил он.

– У меня есть потрясающая группа, и я хочу послать ему несколько фотографий.

Я отправил Коннолли фотографии, и тот в качестве одолжения моему дяде согласился поговорить со мной по телефону на следующей неделе. Я провел весь день дома, мысленно прокручивая в голове свою речь. Я брал трубку, начинал набирать номер, а затем бросал ее.

Наконец я набрался смелости. Как только он взял трубку, я выпалил свой спич о London, о том, что мы на пути к невероятному успеху и что нам пригодятся его советы, поддержка, да и вообще любые его дельные мысли. Может быть, когда-нибудь мы сможем гастролировать вместе.

– Ты закончил, приятель? – спросил он.

Я замолк.

– Я получил твои фотографии и музыку, – продолжил он. – Вижу, куда ты метишь, но не могу тебе помочь.

– Чувак, я думаю, что мы станем самой известной группой в Лос-Анджелесе, и мне кажется, что для нас было бы хорошо…

Он прервал меня:

– Да-да, я уже слышал это раньше, приятель. Я бы посоветовал тебе найти нормальную работу. Такая музыка никогда не станет популярной.

Я был опустошен. В мгновение ока он из кумира превратился в моего злейшего врага: циничная рок-звезда, которая восседает на троне из дерьма в своем особняке в Лондоне.

– Мне жаль, что ты так считаешь, – сказал я и повесил трубку. Я еще полчаса пялился на телефон, не зная, смеяться или плакать.

В конце концов этот случай лишь сильнее замотивировал меня на успех – я готов был сделать все, чтобы заставить Брайана Коннолли пожалеть о том роковом дне, когда он усомнился во мне. Нашим менеджером стал Дэвид Форест, эпатажный любитель вечеринок, который заправлял клубом «Starwood» вместе с Эдди Нэшем. Последний позже был замешан в бойне на Уондерленд-авеню (мутная история, когда Джон Холмс, порнозвезда и друг Эдди Нэша, был вовлечен в убийство четырех человек в доме наркодилера в Лорел-Каньон). Форест, будучи воплощением щедрости, дал мне и нашему барабанщику Дейну Рейджу работу в клубе: вечером мы выступали, а днем занимались уборкой и мелким ремонтом. Получалось так, что ночью London зажигали на сцене, разбрасывали конфетти и устраивали беспорядок, а на следующий день мы получали деньги за то, что приводили все в божеский вид.

Именно благодаря Дэвиду Форесту мне удалось соприкоснуться с тем моральным разложением, которое принес на клубную сцену Лос-Анджелеса дикий коктейль из диско и рока. Я сидел в одной комнате с Форестом и такими знаменитостями, как фотомодель «Плейбоя» Биби Бьюэлл и ее парень – музыкант Тодд Рундгрен. Эти звезды подпитывали мой впечатлительный неокрепший ум рассказами о передозировке Стивена Тайлера и о том, как Мику Джаггеру проломили голову за кулисами, пока его подружки лежали рядом в отключке от наркотиков. Еще я видел, как зажигают местные герои, такие как звездный радиоведущий Родни Бингенхаймер и Ким Фоули. У меня было столько бесплатного рома и колы, сколько я мог пожелать, плюс я открыл для себя такие наркотики, о существовании которых едва догадывался раньше. Я говорю о настоящих наркотиках.

Я был молод, красив и обладал пышной шевелюрой. Я стоял, прислонившись к стене «Starwood», в туфлях на шпильках и в суперобтягивающих брюках. Мой нос гордо задран, глаза ничего не видят из-за густой челки. Насколько я мог судить, у меня все получилось. Я дрых до тех пор, пока не вынужден был вставать и шевелиться, чтобы заработать денег. Например, я занимался продажами по телефону, впаривал всякий хлам, обивая пороги, или работал в «Starwood». Ночью я шел в «Starwood», пил, дрался и трахался в туалете. Черт, я и правда считал, что встал в один ряд со своими героями: Джонни Тандерсом и Игги Попом.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, насколько же наивным был. Тогда не было ни самолетов, ни переполненных стадионов, ни особняков, ни «Феррари». Не было передозировок и оргий с засовыванием гитарных грифов в задницы телок. Я был просто дерзким мальчишкой, который, как и многие другие до и после него, думал, что набухший член и ноздри в «муке» означают, что он король мира.

Я привык во всем сомневаться и сам делать выводы. Мои умозаключения имеют такую же ценность, как мысли физиков-ядерщиков или других людей. Кто сказал, что нужно верить во что-то только потому, что ты вычитал об этом в книге или увидел фотографии? Кто решает, что есть истина? Когда толпа людей начинает верить в одно и то же, они становятся роботами. У нас есть голова на плечах: мы сами можем разобраться, что к чему. Например, как летает НЛО.

В пятидесятые, когда я учился в начальной школе в разгар холодной войны, нас учили прятаться под столом. Нам говорили, мол, если упадет водородная бомба, все, что нужно сделать, – это залезть под парту и закрыть голову руками. Сегодня сама мысль о том, что парта защитит тебя от радиации и расщепления на атомы, кажется смехотворной, но в то время это было логичным для якобы умных и осведомленных людей, которых мы называли учителями. Помню, как я написал на тетради большими буквами «ПРИГНИСЬ И ПРЯЧЬСЯ», взял их в кавычки и поставил гигантский вопросительный знак. Какой долбоебизм. Та черепаха из мультика[13] – полная туфта.

Я с детства хранил стопки тетрадок и заметок. Со временем многое из того, что я записал, оказалось правдой. В 1976 году моя кавер-группа White Horse хромала на все ноги и была готова к тому, чтобы ее пристрелили. Мы репетировали в гостиной дома, где жили, когда вошел басист и сказал: «Ну, это определенно пестрая группа» (Well, this certainly is a motley-looking crew). После репетиции я поднялся к себе в комнату и записал эти слова в блокноте – Motley crew, а затем ниже, большими буквами, MOTTLEY CRU – и поклялся себе, что у меня кровь из носу будет группа под названием Mottley Cru. Я хотел, чтобы White Horse, которые на самом деле были хорошей группой, начали играть оригинальный материал и стали Mottley Cru. «Почему бы нам самим не написать чего-нибудь? Все равно мы голодаем», – предложил я им. В ответ они проголосовали за мой уход из группы.

Я свалил от них, прихватив акустическую систему, свет и фургон. Затем я поместил объявление в газете «The Recycler», которое гласило: «Внеземной гитарист к услугам других инопланетян, которые хотят завоевать Землю». В то время я называл себя Зоркий Шарлемань. В газете я тоже подписался этим прозвищем и получил несколько очень странных телефонных звонков от каких-то психов. В конце концов я попал в кавер-группу под названием Vendetta, где заработал достаточно денег, чтобы купить усилитель Marshall и гитару Les Paul. Я купил еще один Marshall и Les Paul, когда вернулся из тура по Аляске, и разместил очередное объявление в «The Recycler». Как правило, люди начинают свои объявления с буквы «А» (типа «Амбициозный гитарист ищет группу»), просто чтобы оказаться в начале списка. Мне было все равно, поскольку я знал, что мое объявление обязательно выстрелит, где бы ни находилось. Итак, вот его текст: «Громкий, грубый и агрессивный гитарист открыт предложениям».