«у входа в ларёк «алкоголь/сигареты»…» у входа в ларёк «алкоголь/сигареты» — коробка с бездомными звёздами, укутаны ветхой рогожкой, пригреты, все самые яркие – розданы. скуля, прижимаются к стенкам картонным, топорщат с ворчанием лучики. прохожие – мимо усталой колонной, змеёй, к чудесам не приученной. «вот этого мне!» – заверну в одеяльце, пусть юрко за пазухой вертится и колет ладони, кусает за пальцы — ручное, живое бессмертьице. «между мной и мраком остался шаг, пусть безглазо…» между мной и мраком остался шаг, пусть безглазо силится, потроша, на просвет и высвет в моей душе различить хоть что-то. сперва зашей, на живую нить прихвати, заштопай — всё давно разодрано в лоскуты, если кто и может, то только ты вправить вывих этот, проклятый крен, что монетка, вставшая на ребре, – этот миг до шага, почти-почти. нарезает сердце мне на ломти нестерпимо колющий злой сюжет о волшебном счастье – его и нет, он пророс корнями, как борщевик, — о вот-вот подаренной нам любви, воробьином трепете несудьбы, не смотри под ноги, ах, если бы точно знать, куда мне – есть два пути: потерять опору и не найти, камнем кануть в жаждущий антрацит. примет пропасть в вечные чернецы. или знать, что с шорохом за спиной разрывают звёздное полотно, расправляясь, чёрные два крыла, раскаляя тёмное добела. небо не бездонно – в моё окно полумесяц метит веретено, мимо рюмок лунное льёт вино. полетаем, милый? шагни со мной. «шёлк заката в мае – плохого кроя…» шёлк заката в мае – плохого кроя, швы ползут по краю, испод багров. нотным станом город высотки строит, в нём виток развязки клубка дорог — словно ключ скрипичный. и скрылось солнце, алой лаской гладит последний луч по вершинам горы. и вдаль червонцы рассыпает Никта, раскрасив мглу. свет небесный дивен и амальгамен. из окна посмотришь – и спасена. полнолунный чистый молочный пламень пусть прольётся сверху, омоет нас. пусть лакают кошки с асфальта лужи — сливки с неба вылиты через край. каждый сверху вычислен, обнаружен, найден лёгким, сразу допущен в рай. что огнём созвездия воскресили, то сегодня ожило в темноте, и высокий голос, набравший силу, отражаясь эхом от старых стен, пролетает мимо бараков ветхих, вдоль холодных улиц протяжным «ре». и мерцают звёзды далёким светом, растворяясь в тающем серебре. «вся жизнь об одном – бездружие, бессчастие…»
вся жизнь об одном – бездружие, бессчастие, бессоюзие, картонный советский мюзикл, чернуха с плохим концом, не нужно меня наказывать, не блюза хочу, а джаза мне, салатов-салютов-праздника, портвейна и леденцов. путь в счастье – кривые линии, все клинья — другими клиньями, вся жизнь об одном – уныние, проснуться б в другую жизнь. бесчестность и лицемерие, оскалены и ощерены, воздастся Отцом по вере нам? быть может, держись, держись. минорная пентатоника ненужным и недопонятым заросшей тропинкой тоненькой — к бессмертию приговор. смоковницы обесплодели, и каждый второй — юродивый, но каждый – своей мелодией вплетается в общий хор. «в озёрной, тёмной, ледяной воде…» в озёрной, тёмной, ледяной воде русалочьего гребня разглядев на дне узор заметный, ждём чудес. и караулим признание в небесном ведьмовстве: закатный, дымный, невесомый свет. узорчатым рисунком тонких вен безлюдных улиц любуясь, распознать обманный шаг — в неоновых змеится миражах, что время врачевать и воскрешать — всё по кольцу, вот ключ, разгадка чар. уходишь в темноту в вечерний час, с рассветом возрождаешься, крича, слепым и слабым, побыв со смертью миг наедине. и в вечной суете и беготне потянется цепочка сонных дней, пустых, бессчастных. и крутим мы скрипучий маховик, и наново мы учим алфавит, мечась по миру в поисках любви, |
