«Вползает мрак семи часов утра…» I Вползает мрак семи часов утра — Январская звенящая отрава, До крошки жар домашний обобрав, Под кожу. Слепо, голодно, шершаво Лицо ощупал холод, не смотрю, Как мотыльком дворовый снежный ангел В грязи крылами бьётся. Неуют Оглаживает с бархатной изнанки Души зальдевший кокон. Стылый взгляд, Завязший в сахарине чьих-то окон, Погреть бы о стеклярусы гирлянд, Но дверью скрипнул «пазик» кривобокий И потащил меня сквозь сумрак и огни. В стекле колодцы улиц холодели. Проснулся город тюрем и больниц, Казарм, промзон, складов и богаделен. И серые заборы спецчастей — Идиллия рождественских открыток. Ложится на грунтованном холсте Асфальта пылью и силикальцитом Глубинки неизбывная печаль, Бараки и погосты – побратимы. И плесневеет мир, кровоточа иллюзией, что время обратимо. II Но время жадно пожирает нас, И человек по сути хронотрофен. Он ищет путь, безвыходность признав, В обход неотвратимой катастрофы. Скользит песок истраченных минут — Под пальцами осыпавшийся берег. И мнится – кану в тьму и глубину, Не удержавшись, сил не соразмерив. Кто поддаётся – и уходит в грязь И ряску лет, в замшевшее посмертье, Кто борется, кичась и молодясь, А кто сдаётся, воскресая в детях. Но неумолчно щёлкает отсчёт Обратный равнодушным метрономом, Ты плачь – не плачь – не спрячет, не спасёт Никто. И я себя не сберегла. Одна дорога нам — с крыльца роддома до стали секционного стола. «Непролазная топь и грязь, полдень облачен…» Непролазная топь и грязь, полдень облачен и лубочен, Страшных сказок сорочья вязь заколдует и заморочит. Заповедный сосновый бор в изумрудных объятьях стиснул Обезлесевший островок усть-таёжного смерть-сибирска. Легкокрылая стая снов, поговорок и суеверий Разлетается из-под ног, воют в чаще утробно звери. Седовласый угрюмый лунь в окна тёмные жадно смотрит, Не боится икон в углу. Потревожит совиный окрик Немудрёный крестьянский быт. Шагу вторя тоскливым скрипом, Кто-то ходит вокруг избы, отмеряет костыль из липы, Сколько жить вам (скырлы-скырлы)? Остаётся совсем немного. И корой со стволов гнилых объедается криворогий Заплутавший анчутка, чар не страшась в человечьем мире. Выпевает свою печаль большегрудая птица Сирин, Черти сеют траву Сандрит, по-щенячьи скулят игоши, Алой алицы серебри терем-храм по венцу порошей. Прелый мох украдёт шаги, Пряным духом плывёт багульник. Подкрадутся – подстереги – дивенята. Эй, гули-гули, улетайте в своё гнездо, Виснут плети плакучей ивы, Покосившийся чёрный дом на русалок глядит с обрыва, Безучастный привычный взгляд прикрывают ладони ставен. Ночь приходит, костлява, зла. Хоровод выступает навий. Сгинет нечисть, умрёт тайга, от огней городов отступит, Но хранится под сердцем мгла, память древней, заветной жути. «звёздное варево солит бедняга Лот…»
звёздное варево солит бедняга Лот, солит и плачет – о Боже, forget me not. даже бестелый дух обретает плоть, платье порвав о злое веретено. я не вернусь, я прыгал по гаражам, сам себе сторож, палач и смертельный враг, верь в меня, верь – такими не дорожат, кто на дурман-траве у небесных врат курит у мамки стащенные пэлл-мэлл. это серьёзно, это по нелюбви. тьме безъязыкая молится Ариэль, нежные ноги звёздами раскровив. «Собака воет – ветер носит…» Собака воет – ветер носит. Вези, кривая, вывози. Чем журавлее мнится осень — тем жутче выглядит вблизи. А чем спасёмся? Выход будет? Куда нас правда заведёт? Клубок запутавшихся судеб Синицей бьётся в небосвод. Как в жар бросает – в незнакомце Мне показался чёртов ты, Так оцарапанному солнцу В сосновых ветках долго стыть. |
