«и всё гладила, гладила, как зверька, я зелёную…» и всё гладила, гладила, как зверька, я зелёную чашку для молока. лето дразнит запахом шашлыка из столовой за поворотом. не жалеть, бросая, ненужный хлам, эвересты старого барахла, раздарю задаром, друзьям отдам, в понедельник заедет кто-то, будет спать, обедать и обживать, заправлять небрежно мою кровать, и любить, и верить, и горевать, и курить с моего балкона, и дружить с соседкой по этажу. мне без куртки холодно, я дрожу, я жалею, помню и дорожу, скотчем клею края картона. я была привязана – рвётся нить, а края срастутся – не тронь, ни-ни, подытожу – Боже, меня храни от внезапного переезда, я такое снова переживать не хочу ни разу, едва-едва в этот раз справляюсь, пока трезва, но по-детски внутри – нечестно! ты на съёмной – пасынок, не родной, только так хотелось к себе домой, заливает чёрной глухой тоской, но отпустит. и невесомо нарастёт тенётами память вновь, и побеги пустит, и даст вино из незрелых ягод, глядясь в окно нечужого чужого дома. «Добро пожаловать в Сайлент-Хилл, здесь живут…» Добро пожаловать в Сайлент-Хилл, здесь живут все те, кто тебя не любил, это страна невыученных уроков, невыполненных зароков, перед носом захлопнутых дверей и окон, сочувственных взглядов, незакрытых гештальтов, слов «не в тебе, а во мне» и «прости, очень жаль, но», чёрных списков, разорванных фотографий, ну бывает порой – не свезло, не потрафило, паутин сетевого безнадёжного сталкинга, сюда – своими ногами, отсюда – на катафалке нам, это бесплодные земли, содрогнись и внемли — это необитаемый остров, безлюдный космос. (вот и меня завертело, по земле протащило, но почему-то окончательно не добило, и зачем я только тебя…?) а за ней глушь и пустошь, зола и лёд, выжженный саман, потрескавшаяся глина, ядом дышат трейлеры варщиков амфетамина, только я по пустыне упрямо, тупо, непобедимо шагаю, шагаю, шагаю вперёд, туда, где, собственно, никто и не ждёт. это даже не крик о помощи, это странная немота, ну что же сделать, если вечно не та, не та, и я колким сухим песком давлюсь, ну какая же всё — таки гадость и гнусь эта ваша вечная, слепая и невзаимная, и вроде бы знаешь, уже и чёрт бы с ним, но последний давний задам вопрос: я теперь какой-то обезголосевший алконост, обескрылевший алкозависимый экспонат для кунсткамер, в зверинцах пою за донат, скачанный в аппсторе помощник сирин, а ты? раньше был шикарен, богемен, надмирен, высокомерен, брезглив, разборчив, и куда всё делось, продалось за мерч? и разменяла жизнь серебро на листья, на фантомы, фантики, конфетти. в том, что мы никогда больше не больше не ни в прокуренных залах дешёвых кафе, ни на улице, ни в равнодушной толпе, ни в прохладе больничных окрашенных стен, ни у ржавых ворот в наш с тобой неверленд, так что просто будь счастлив и благословен. «где там мой стол с раскрасками, сундук со…»
где там мой стол с раскрасками, сундук со сказками, шкатулка с секретами, городок в табакерке, вдохновения чёртовы чертоги, на квадраты расчерченный богом ли, долгом ли догвилль? тающий стон, бессильное отчаяние, где строк бескрылая стая мается, где там мои потерянные песни, одна другой краше, страшней и чудесней? крышка тяжёлая из малахита плотно, надёжно, навек закрыта, жжёт изумрудно, нагретая солнцем, ногти ломает и не поддаётся, что там под ней? белый пар, туман, морок, обман, ледяной дурман, там опьяняющее безмыслие, небытие, всё давно исчислено, взвешено и – ничего не найдено, пальцы кусает слепая гадина, зубки давай же в меня вонзи болью звенящей, жаркий ток крови гасит белой всевластной краской, не ощущаться – счастье, холод змеит запястья, лидокаинит насмерть. всё у небес божьей искры молить – и не вымолить, сколько таких молчунов, разве мало их? вот так молчали-молчали – да онемели, в вязнущей сладкой густой карамели кто-то подранил, поймал, обездвижил и дышит в спину, всё ближе, ближе. ох несвободы моей метафора, капает время тягучей камфорой, стынет янтарная канифоль, ты меня больше давай не неволь — вот завтра умри я, что останется за плечом? полночная сантерия и лютая тьма и немочь, дурная мифологема, проклятье, несчастье, порча – и мучайся, плачь и корчись, но боль окатает жизнью, безжалостной, странной, лживой, всю – в гладкие самоцветы, кармином и бересклетом, на нежных моих рубинах, прозрачных камнях малиновых, потом настоится сангрия, шнапс чище, чем слёзы ангела, — был точен рецепт аптекаря, багровая, очень крепкая, и так забирает зло, и ало чужая словь — обломки моих историй, экстракт из огня и горя. |
