– Везде! – крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба.

– Н-ни себе чего!.. – повторил Чуский, озираясь.

Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражала изумление и даже любопытство.

– А как все вышло-то?

– Рыбу я ловил! – закричал Перстков. – Пока клевало – все нормально было. А подсёк…

Турбаза напоминала кунсткамеру. Мало того, через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклонённый, подобно шлагбауму, шест со скворечником над коттеджем № 8 внезапно выпрямился; но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу.

Как ни странно, актёр спотыкался мало. Причина была проста: он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал – это был профиль авантюриста.

– Ну что ты всё суетишься, Никола! – скрывая растерянность, актёр говорил на пугающих низах. – Ну странное что-то стряслось… Но не смертельное же!..

По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решётку.

– Да как же не смертельное! – задохнулся Перстков. – А книга моя «Другорядь» теперь не выйдет – это как? А чего мне стоило пробить первый сборник – знаешь?.. Не смертельное… Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет – ни литературы, ни театра!..

Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.

– Театр исчезнуть не может, – машинально изрёк он, видимо уловив лишь последние слова Николая. – Театр – вечен.

– Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!

– Эва! Огорчил! – всхохотнул внезапно Григорий. – Там не менять – там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе…

И Перстков усомнился: верить ли слуху.

– Я знаю, почему ты так говоришь! – закричал он. – У тебя с дирекцией трения! А я?.. А мне?..

Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, «Другорядь», «Другорядь»… «Моих берёз лебяжьи груди…» Какие, к чёрту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку – кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул… положительная рецензия аж от самого Михаила-архангела!..

Всё прахом, всё!

Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.

– Эк, сколько вас! – оторопело проговорил актёр, останавливаясь.

– Ну чего ты, пошли… – заныл Перстков. – Ну её к чёрту! Она ко всем пристает…

– А ничего-о… – вместо ответа молвил Григорий. – А, Никола?

И он дерзко подмигнул иве.

– У тебя на роже – два профиля! – с ненавистью процедил Перстков.

– Серьёзно? – Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать своё лицо. Подержался за один нос, за другой. – Почему же два? – возразил он. – Один.

– Это на ощупь! – проскрежетал Перстков. – На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!..

Актёр поглядел на него и вздрогнул, – видно, очень уж нехороша была внешность поэта.

– Да, братец, – с подкупающей прямотой согласился он. – Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, – поколебавшись, добавил Григорий, – мне вот уже кажется, что ты всегда такой был…

Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган, и кто-то задушевно, по складам запел:

– Это у Фёдора! – вскричал Чуский.

Актёр и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами. На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.

глумилась банка. Судя по всему, это и был транзистор.

– Передачи… – со слезами на глазах шепнул Перстков. – Передачи продолжаются… Значит, в городе всё по-прежнему…

– Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, – негромко добавил Григорий.

– Мы передавали эстрадные песни, – сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось…

Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.

На картоне был изображён человек с двумя профилями.

– Это он меня вчера, – пояснил Григорий, увидев рисунок.

– И портрет тоже… – с тоской проговорил Николай.

– А что портрет? – не понял Чуский.

– Портрет, говорю, тоже изменился…

Актёр отобрал у поэта картон, всмотрелся.

– Да нет, – с досадой бросил он. – Портрет как раз не изменился.

– Он что, и раньше такой был?

Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к задрапированной картине в углу и сорвал простынку.

У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над распластанным коттеджем № 8 розовел скворечник, похожий на витую раковину.

И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников – вот где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развёртки домов, и лиловые асимметричные лица на портретах… Мир изменился по Сидорову? Что за чушь!

– Не понимаю… – слабо проговорил Чуский. – Да что он, Господь Бог, чёрт его дери?..

– Записка, Гриша! – закричал Перстков. – Смотри, записка!

Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было начертано: «Гриша! Я на пленэре. Если проснёшься и будешь меня искать, ищи за территорией».

Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Фёдора Сидорова.

Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от воды. Поэт и актёр спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за территорию турбазы.

Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего пруда пыталась вылезти на песок маленькая трёхголовая рептилия.

– Ну конечно, Федька, с-сукин сын! – взревел актёр, выбросив массивную длань в сторону озера. – Авангардист доморощенный! Его манера… – Он ещё раз посмотрел на беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо заметил: – А ящерицу он у Босха спёр…

Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто там что у кого спёр – Сидоров у какого-то Босха или Босх у Сидорова. Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым шагом, пейзажи так и листались. Вскоре путники почувствовали головокружение, вынуждены были замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться.

– Может, вернёмся? – сипло спросил Николай. – Заблудимся ведь…

– Я тебе вернусь! – пригрозил Чуский, темнея на глазах. – Ты у меня заблудишься! Ну-ка!..

И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не выдержал и зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом бросил. Николай открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.

Посреди идиллической, в меру искажённой полянки за мольбертом стоял вполне узнаваемый Фёдор Сидоров. Хищное пронзительное око художника стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу и надбровье. Другое око – голубенькое, наивное – было едва намечено и как бы необязательно.