…На выданное денежное пособие Ласкира купила себе пару платьев под его чутким присмотром, прочую дребедень, в которой посчитала потребность. Какое-то время она жила в той квартире, где и Асия — «Ночной Цветок» в своё время. Рудольф привозил ей еду, разрешал гулять, и сам гулял с нею. Гелии уже не было, душа была опустошена, и девушка стала своеобразной молчаливой голограммой для редкой вечерней релаксации. Физический контакт был исключён. Во время прогулок он прикасался к ткани на её рукаве и представлял, что гуляет со своей дочерью, такой же замкнутой и молчаливой, обещая не ей, а Икри, будущее на Земле. Что она понимала из его речей? Она сосредоточенно изучала мусор и камешки под своими ногами, стараясь избегать взглядов проходящих мимо парней, очевидно волновавших её больше, чем скучный человек рядом, бубнящий о мирах, простирающихся там, где их и не может быть, кроме как в больной голове идущего с нею. Представить её на том самом месте, на атласном пунцовом постельном белье, где он вытворял с одурманенным «Ночным Цветком» все возможные из телесных непотребств, было невозможно. Рядом с нею было стыдно даже от наличия этих картиночек в своей памяти, не говоря уж о том, чтобы реализовать что-то подобное этому с половозрелой дитятей, доверчиво гуляющей с ним за ручку по сумрачным улицам инопланетной столицы.

Город переливался тёмно-синими и зелёно-лиловыми оттенками в кольцеобразных тёмных расщелинах улиц и переходов, неожиданно выводя на обширные пространства редких площадей, и напоминал гигантский живой халиотис — чёрный перламутровый наплыв в колеблющейся желеобразной от испарений атмосфере. Сей «Град обречённый», «Град на холме», тоже возлежал на бесчисленных холмах, вовсе не казался примитивным или убогим порождением недоразвившейся, или наоборот, уже пребывающей в стадии сворачивания, как отпавший лист старого вселенского дерева, цивилизации. Он обладал уникальной красотой, смешанной в невообразимых пропорциях с уродством. Он и удивлял, и подавлял, пугал и привлекал. Он казался зыбким и неправильным, нарушающим все известные пространственные закономерности, как бывает во сне. Выглядел несуразным, но зовущим в свои бесконечные каменные пещеры, лабиринты, где обитали не только жуткие призраки, но и хранились сказочные сокровища.

Именно тут, на Паралее, или правильнее в Паралее, ему, чужаку, и стал понятен тот подсознательный исток, что питал иных художественных творцов от литературы в прошлом Земли при создании странных и мистических произведений, где человеческие, особенно столичные города становились похожими на планеты, населённые нечеловеческими персонажами. Какие-то коты Бегемоты, гуляющие под ручку с профессорами чёрной магии. Или государственные чиновники, медсестры, мясники и студенты, преображающиеся по ночам в воинство «Ночного дозора». Лавки старьёвщиков, где в свободной продаже «шагреневые кожи», исполняющие желания, таятся в глухих переулках, а летающие, пузатые человечки живут за трубами на высоких крышах в персональных коттеджах. Прикрытая фантазией, озорной или страшной, это была духовная дезориентация, подавленный страх ошеломлённого провинциала, пришельца, одним словом, перед огромностью неизученного, вечно клокочущего мегаполиса. Попытка совместить со своей душевной геометрией плотно усеянную вертикальными нагромождениями безразмерную горизонталь, населённую отстранёнными, закрытыми, безразличными, деловитыми людьми, поражающими своим количеством, контрастностью, красивостью, безобразностью, внешним разнообразием в сочетании с личностной стёртостью на грани механистичности. Древний ужас больших городов, неодолимо засасывающая воронка, обещающая выход в иное и счастливое измерение, но устрашающая своей бездонной чернотой, из которой большинству выход был куда-то совсем не в сторону искомой и дивной Вселенной, усыпанной алмазными звёздами. Юношеское былое презрение, высокомерие давно сменилось пониманием неподдающейся рациональному исследованию глубины чужого мира. Любые научные формулы только издевательски плавали на, кажущейся ясной, плёнке его поверхности, как отражённые световые блики на воде, а сам человек всегда мог провалиться в омут, не имеющий дна.

Тогда же пришло и внезапное понимание, как древних, так и современных монахов и прочих отшельников Земли и Космоса. Возможно, что большинству из них не было и надобности в том, чем бывает озабочено способное к репродукции, и даже не способное к ней человечество, — они просто не хотели низших наслаждений, их головы работали только в высшем режиме, устремляясь навстречу или вдогонку Животворному Началу Вселенной. Они испытывали отвращение, отстранение от того узла — ретранслятора в себе, который был связан напрямую с тёмным прожорливым демиургом, скрытым в глубинах столь же тёмного вещества, не желая питать его собою, не желая соучаствовать в его недолговечных проектах. Любуясь красочной девушкой глазами, Рудольф был отстранён от неё даже в помыслах.

Однажды в ночном открытом кафе они столкнулись с сумрачной глыбой Чапосом. И на фоне чёрно-синего искрящегося перламутра мегаполиса заполыхали блики в глубине его звериных зрачков, когда он изучал тонкий профиль лица девушки, отвернувшейся от неизвестного и некрасивого человека. Она ела воздушный деликатес, погрузив в него и кончик нежного носа, и Чапос, наблюдая за ней неотрывно, расширял свои ноздри, стараясь уловить в них то, чем наслаждалась её детская душа. Она не была обжорой, и пирожные привлекали её больше затейливой красотой и ароматом, чем вкусом. Размесив их ложечкой, она отставила вазочку, и волосатая рука незваного, как обычно и бывало, подсевшего гостя подхватила вазочку. Опрокинув в жадный рот её содержимое, он издал странное громкое фырканье. Словно зеленоватым фосфором замерцал его выдох, и Рудольф в брезгливости отшатнулся, но понял, что ему это только привиделось. Сверхплотный демиург, с которым Чапос, несомненно, имел органический канал связи, в своём раскалённом ядре не иначе поколебал и внешнюю литосферу, ворочаясь там от неутолимой похоти. От чужого выброса в атмосферу и без того насыщенную не лучшими излучениями обитателей ночного инопланетного Вавилона, возникла даже мысль навсегда стать космическим монахом. Настолько противен и далёк от разумности был для него в тот момент сам механизм полового взаимодействия гуманоидных и разумных форм жизни. Девушка — ребёнок даже не почувствовала мутного наката вскипающей волны, окатившей её всю до зауженных ноготков, до трогательных завитушек ушных раковин со стороны взбудораженного её чистотой продавца, о котором она и не подозревала как о продавце её личной красоты. Как и о Рудольфе — покупателе того же. Но что она думала о нём, осталось тайной.

Чапос же в тот вечер для неё не существовал, вытесненный впечатлениями от гуляющей столицы. Только Рудольфу она предоставляла некоторое местечко в своём внутреннем пространстве, возможно, и ожидая дальнейшего развёртывания событий, возможно, и готовясь к ним. Она ловила блёстки от трескучих фейерверков. Они разрывались снопами вверху, вниз же падали мельчайшие искристые бисерины, делая еду несъедобной, если попадали в тарелки. Ласкира подставляла ладошки с длинными пальцами, характерными для творческих натур, но её натура развита не была — некому было. С весёлым искренним смехом она ссыпала блёстки в бокал к Рудольфу, давшему ей скромный праздник, принятый ею за предбанник счастья. Она смахивала с его обнажённой руки кровососущих насекомых, роящихся над галдящими распаренными людьми в ночном плотном и стоячем воздухе. Стараясь замаскировать свою ласку, о чём-то маловразумительно говорила, изменив обычной немоте, улыбалась всем окружающим, в том числе и Чапосу, не видя при этом никого, кроме Рудольфа. Возможно, что чувства её были сложнее, чем простая благодарность. Бедная, она и не подозревала, что угрюмый гребнистый выползень из клоаки с затаённым полыханием в своей утробе, — а у Чапоса все физиологические процессы протекали и разворачивались в одной горизонтальной плоскости, — сидящий в тот момент в неразличимой тени для неё, и есть тот, кто отворит ей закрытую пока дверь в будущее. И не та рука, с которой она ласково смахивала мошкару, и которая обнимала её красивые, но неуверенно ссутулившиеся плечи ошеломлённой столичным шиком провинциалки, а волосатая безжалостная ручища «третьего лишнего» на том празднике станет ручищей судьбы и утянет её туда, откуда она не найдёт выхода.