— Как же тогда Гелия?

— Гелия… Ледяная сосулька, осиянная алмазной морозной пыльцой… А ты гибкая и подвижная как белочка, греющая руки и сердце, хотя и кусачая, как и положено неприрученному зверьку. Но ведь в силу одиночества человек часто привязывается ко всякому одушевлённому существу, способному на отзывчивость к ласке, а порой и к такой ответной привязанности, что и человеку не всегда свойственно.

— Ты сам зверь инопланетный, как и твои, подчинённые тебе, кобели лизучие! Постоянно у моей «Мечты» они отираются, глядя на моих служащих девушек как бродячие псы на еду. И ничуть от местных кобелей не отличаются. И что-то не замечала я, что вы сформированы какой-то нездешней этикой и эстетикой.

— Так приходится адаптироваться к местным условиям.

— Я человек, а не зверёк…

— Конечно, ты человек. Ты плохо понимаешь язык метафор.

— У тебя вообще речь зачастую невнятная.

— А сам я как? Отлично же тебе внятен?

— Я не понимаю, что происходило? Куда я провалилась?

— И не надо тебе того понимать. Просто забудь.

— Заодно и тебя…

— Меня не получится забыть. Я просто не предоставлю тебе такой возможности. Тебе придётся любить меня, и таким тоже.

— Как я могу любить тебя? Кого собственно? Того прекрасного человека, встреченного когда-то у реки? Или блистательного акробата, хотя и обманщика? Или этого, кто вылез из планетарного ядра… Откуда взялось твоё второе лицо? Эта метаморфоза оказалась куда как страшнее, чем тогда, в спальне у Тон-Ата… а твой Хагор всего лишь несчастный пришелец, которого ты замучил своими экспериментами…

— Если бы ты могла понять, как тоскую я по своему оставленному позади будущему…

Нелепая фраза не поддавалась расшифровке, и она продолжила своё с ним общение, забыв, что дала слово не разговаривать с ним вообще, — Как можно тосковать о будущем, которого нет, пока человек жив? Или ты хочешь сказать, что желаешь смерти?

— Никто не желает смерти, всё это одна болтовня. Я же имею в виду, что прежде жил в будущем, но никогда не ценил… Так вышло, что вместо устремления в будущее моя жизнь оказалась в архаичном и злом прошлом… И время будто кончилось, здесь же ничего не меняется…

— Достаточно того, что сам ты способен меняться с непостижимой быстротой. И любить того, у кого есть в запасе ещё одно, чудовищное! лицо, я не смогу…

— А кого сможешь? Кого из тех, кто рыщут вокруг твоей хризолитовой шкатулки с глупым названием «Мечта»?

— Никого. Я уйду из этого города, населённого высокомерными простолюдинами, мнящими себя аристократами.

— Они и есть аристократы, если по своему уму и развитию. Да и куда ты уйдёшь? К Чапосу?

— Дался он тебе! Он единственный, что ли, мужчина континента?

— Единственный твой мужчина это я. А Чапос один из бесчисленного и ненужного тебе множества.

Очень сильно мешало платье, так и не снятое перед тем, как она уснула. Освободив себя от него, она ощутила такое блаженство, будто заново родилась. Легла на живот, чтобы не видеть его. Он стал гладить её шею сзади, переходя на позвоночник, вызывая истому во всём теле, которой она пыталась противостоять, — Не трогай, не трогай же… — а сама шла ему навстречу, будто ничего и не произошло перед этим…

Может, она продолжает спать? Окружающие стены пустынного помещения мерцали, как и стены её жилой шкатулки в «Мечте», поскольку возникло ощущение продолжения того, что столь резко оборвалось там. Она сдерживала свои стоны, боясь, что тонкая дверь не удержит звуков, а кто-то из девчонок или служащих «Мечты» услышит… Поймёт, чем занимается хозяйка, постоянно воспитывающая их и уличающая в недолжном поведении… и тут же очнулась, поняв, что она вовсе не у себя…

Противостоять ни себе, ни ему сил не было, и страстная отдача, идущая ему навстречу, сотрясала её тело. Будто все эти годы, проведённые в цветочных плантациях, годы депривации, лишения женских и столь всем доступных радостей, как сжатая пружина разжались с неконтролируемой силой, лишили адекватности полностью, отключили ум и перестали существовать, вернув её в ту самую ночь в доме Гелии…

Придя в себя, она всё ещё прислушивалась, не галдят ли за стенами гости Гелии? Хотя уже и отдавала себе отчёт, где она. Ясность сознания возвращалась, дымка прошлого рассеивалась, вызывая сожаление, что те годы длительной разлуки всё-таки существовали. Распластавшись на широкой поверхности постели, она уже не препятствовала тому, что решивший поласкаться Рудольф целовал её живот. Она погрузилась в воспоминания о том игривом пришельце, к которому этот не имел никакого отношения. Но завладел его лицом, как и её неисцелимой любовью к тому, кого конфисковало время. Она гладила его стриженый затылок и жалела о том, что эти проклятые годы жизни у Тон-Ата всё-таки были, поглотив впустую её лучшие юные дни. И ночи тоже. Она сама, своими же руками, преподнесла того бесподобного пришельца в дар поганке Азире…

Паралея вытряхнула из него всё то, что и оставалось в нём от его родного блистательного мира, и полностью перезагрузила его. Погасила тот отсвет необычного, за что она и полюбила его. Он тролль, играющий роль Чёрного Владыки. Иногда и роль её прошлого возлюбленного. Несносный, скучающий, пустой лицедей! Мучил вопрос, — уйти ли ей сразу же из ЦЭССЭИ в необозримые дали континента или же… тоже включиться в навязанную роль возлюбленной пришельца с Земли? И как недоучившейся, но талантливой актрисе проявить себя во всём своём блеске. Для чего? Для того, что эта роль будет щедро оплачиваться. Набить тайники ценностями по мере возможности, потом и убежать. А уйти нищей — радости мало. А у этого, в отличие от Тон-Ата, маска с лица уже не сползёт.

Освещение в помещении уже отсутствовало, свет проникал из соседнего отсека. Панель входа, ведущего туда, была открыта полностью. Рудольф лежал поверх пледа, будто на чьём-то белом и изломанном гигантском крыле. Он протянул к ней руку, пытаясь задержать, — Останься! Отдохни тут какое-то время. Я же серьёзно предлагаю тебе перебраться жить в «Зеркальный Лабиринт». Наплюй ты на свои тряпки, манекены, отдай всё это той же Ифисе. Инар Цульф, как только эта сливочная бомбочка прибудет сюда, выгонит твою лукавую помощницу-воришку. А ты будешь всем этим владеть, получать свой доход, если уж тебе так нравится быть госпожой. Но не тратить своё время и силы на всю эту барахолку. Всё твоё время и силы нужны мне…

Она с жадностью слушала его, делая вид, что ей безразличны его слова. Те самые слова, которых она ожидала столько времени. А дождавшись, не ощутила ни малейшей радости. Он произнёс имя Ифисы? Он хочет, чтобы она отдала свою «Мечту» со всеми своими нереальными затратами Ифисе?

— Забыть её услуг не можешь? — спросила она с ревностью, которую пыталась скрыть. — Готов сделать ей непомерно щедрый дар за мой счёт? А сколько раз ты её трахал? И почему ты, всё же, поменял её на танцорку? Или же ты решил создать ту самую аристократическую семью, о которой когда-то мечтал? Ифиса — жена трудовая, а я — жена для ложа, для ублажения. Пусть уж и Эля останется, как жена для вспомогательных работ…

— Я просто тащусь от того, что ты меня ревнуешь. Но кто ж сравнится с тобой, глупышка ты моя неземная.

Нэя встала и опять напялила платье, показавшееся ей тяжёлым и шершавым как мешок для овощей. Она даже содрогнулась, ощутив его всей кожей, только что обласканной любимыми губами, не желающей прикосновений измятой за целый день тряпки, но… разве любовь вернулась?

Она продолжала раздваиваться в своих чувствах. Платье будто повторно втянуло её в ту реальность, где прежнему акробату и волшебнику, всё-таки, не было места. И ей самой, прежней, тоже…

— Ты учти, я буду очень дорогой наложницей. За бесплатно пусть тебя та любит, которую ты в Храм Надмирного Света поведёшь…

— Все мои сокровища в твоём распоряжении! — засмеялся он. — Надеюсь, ты подаришь мне своё тончайшее любовное искусство.

— Но не душу.