— Грозу? Не знаю, люблю ли, но боюсь её.

— Гроза — это снятие напряжения в природе. Они бывают очень опасны, иногда убивают. Но приносят с собой очищение, будто мир родился заново, и с психикой человека происходит то же самое. Обновление всех ощущений. Вы боитесь смерти?

— Да, боюсь.

— Её все боятся и лгут, когда говорят обратное. Для преодоления страха смерти нам и даётся избыточный половой инстинкт. Чрезмерно избыточный. У животных же всё четко регламентировано в этом смысле, но в них и не существует осмысленного понимания смерти как таковой. В каком-то смысле они ощущают себя и бессмертными в каждый миг своего существования. А мы, напротив, отравляем этими мыслями каждый, даже и счастливейший миг. Вот у вас в Паралее почти не рождаются дети, особенно в высших сословиях, — атрофия полового инстинкта, как месть наполовину убитой планеты. Почему у тебя нет детей? Ведь был муж?

Он и прежде не раз спрашивал, почему у меня нет детей, но вот насколько это его интересовало в действительности, не знаю. Может быть, он предполагал, что дети были, но остались там, где я и жила семь лет?

— Вопрос неправильный, — пошутила я, включаясь в навязанную игру, — поскольку ответ известен.

— У твоего мужа жила какая-то крошечная девочка, насколько мне известно.

— Девочка? — удивилась я. — Да, жила. Но в отдалении от того места, где жила я сама. Я так и не увидела её ни разу. У меня есть догадка на её счёт… когда в столице жила, пришла такая вот мысль… — Нэя замолчала.

— Продолжай, — потребовал он. Я молчала.

— Я сам продолжу. Это ребёнок твоего брата. Твой брат был окружён женским обожанием, а возможно, и надоедливым преследованием. Незаконнорожденный ребёнок. Поэтому младенца и принял твой муж, чтобы воспитать самому.

— Принял означает, что имелся взаимный договор, — ответила я. — Девочку же, дочку Нэиля, похитили у матери. Не знаю, зачем ему девочка, если он мечтал о мальчике, о воспитаннике, которому хотел передать все свои познания и умения… Он никогда не выразил желания, чтобы я была близка тому ребёнку. Говорил, незачем, свои будут…

— Настолько самообольщался? Или же ты оказалась неспособна к деторождению?

Я молчала. От волнения я застегнула кнопки неправильно, перепутав их, и он бережно расстегнул их опять, и стал гладить меня, наблюдая мою реакцию на ласку. Я закрыла глаза, чтобы не видеть его глаз, но он решил, что я слабею от его прикосновений. Может, это тоже было правдой. И тогда он резко отодвинулся от меня, отошёл и сел напротив, глядя исподлобья.

— Повтори, по крайней мере, что ты не была со своим ветшаком в близких отношениях. Вдруг я и поверю?

— Мне всё равно, во что ты поверишь, а что отринешь.

— Нет. Тебе очень хочется выглядеть безупречной.

— Я и есть безупречная в своём поведении. А то, что было, не имеет уже никакого значения, — пролепетала я, в отместку включив игру в безразличие к тому прошедшему, что нас связывало когда-то. А что, собственно, и связывало-то?

— Я помню всё. Тот день, когда увидел тебя впервые… Как будто времени и не было. Но оно было, и оно многое изменило в нас.

— И что же было? Не вообще, а касательно некоего нашего общего прошлого, если общего-то ничего и не случилось… — гнула я свою линию. Пожала плечами, злясь на его игры, включив свою игру, изображая беспамятство, будто только что встретила его. Я стала судорожно застёгивать блузку, поняв, что мой ответ неожиданно задел его.

О, этот его голос, он томил меня, он ласкал до мурашек и пробирал до такой глубины, что мне хотелось отключиться и… Что и? Мне хотелось того же, что и ему, и если меня раздражала его игра, то он тоже пребывал в каком-то взбаламученном настроении, но причина не угадывалась. Не потому, что он психопат, — он им не был, — сама причина его поведения находилась в зоне неизвестности для меня.

— Вы оформились в уникальную редкость, — продолжал он своё мурлыканье, с умыслом модулируя голос на эротическое звучание, как проделывал по ночам в моей «Мечте», когда я покрывалась мурашками изнеможения, стоило ему начать своё бормотание, предваряя любовные игры большей насыщенности, когда на слова сил уже не оставалось. — На мой вкус, конечно. Другой может так и не считать. Иногда маленькая душистая дикая ягодка может и поспорить своей желанностью с изысканным культивированным и роскошным плодом. Чем она меньше и неприметнее, тем больше её хочется. Но зачем вы злоупотребляете косметикой? Хотите ещё большего привлечения к себе внимания? Хотите личного счастья?

— Да, хочу, — призналась я, — мне одиноко тут, холодно, — и я поёжилась.

— Мне тоже, — признался и он. — Страшно одиноко в смысле женской дружбы. И холодно, когда ложишься в постель, а рядом нет желанной женщины… У нас тут целый подземный монастырь. Монахи-воители. Очень опасный народ в определённом смысле, для женщин я имею в виду. Ты хочешь быть такой желанной женщиной?

— Разве не была…

— Ты же сама сказала, что прошлое для тебя не означает ничего. Я предлагаю тебе дружить со мной в настоящем. Я же не монах…

Монах? Я не понимала некоторых слов, поскольку, не находя им аналога в языке Паралеи, он употреблял слова своего родного земного языка, уже давно не таясь передо мной.

— Дружить? Как мы дружили сначала в твоей машине, а потом в моей «Мечте», когда я, как ты и сказал, была твоей куклой? — лучше бы я этого не говорила!

— Не хочешь быть куклой? — спросил он усмешливо. — Ну, хорошо, оставайся придорожной девой на любителя, какая мне и разница. Я же не собираюсь устраивать тут семейное гнездо, — и вся, было начавшаяся, идиллия нашего сближения исчезла. Стало очевидно, что у него, как и у меня, раздражение довлеет над прочими его нежными чувствами, если он их имел, конечно. — Я буду осторожен, а ты можешь утаивать наши отношения, чтобы тебя не травили местные блюстители нравственности.

— Я уже в тот раз сказала, игры в придорожную девушку закончились! Настоящий мужчина должен быть великодушным. А ты злишься как недоразвитый мальчик, у которого отняли игрушку.

— Почему ты выбрала такое название для своей затеи? Мечта.

— Когда я гуляю, то любуясь на небо, думаю, что мечты подобны облакам, они вечно изменчивы и вечно недостижимы. И странно, что прошлые мечты порой лучше запоминаются, чем сама прошедшая жизнь. Она становится фантомом, ускользающей как в деталях, так и в своей целостности… Я решила, пусть хотя бы текстильные мечты женщин осуществляются. Они описывают мне свои мечтания о себе, о том, что уж точно их украсит, а я стараюсь им угодить.

— Получается угодить?

— Как правило, да.

— Ты любишь угождать другим? В этом твоё призвание?

— Я хочу по малой нужде, — сказала я. — Утром слишком большую чашку бодрящего напитка выпила, того и гляди, прольюсь наружу… — я издевалась над ним, чтобы сбить с него весь его обличительный запал.

— У тебя, скорее всего, не вполне здоровые почки, раз уж ты страдаешь недержанием мочи. Потом проверю, — он не остался в долгу. Не вставая, он нажал пульт, и панель стены отъехала. Я увидела ещё одно помещение, и он указал, куда идти. Я долго не хотела возвращаться к нему, продолжая испытывать возмущение. Не поторопилась ли я отменить своё решение расстаться с этим «Лучшим городом континента»? Что я тут нашла, кроме той же работы, которой была завалена и в столице, с тою лишь разницей, что приобрела комфорт, мне совсем не принадлежащий? Так сказать, чисто служебный, и уйди я, всё это будет отобрано. А еда? Ну, вкусная, разнообразная. Я, конечно, успела забыть о своём существовании впроголодь, как оно и свойственно людям. Ко всему хорошему привыкаешь быстро. Зато в столице у меня был собственный уголок, которого нет сейчас. Но я осознавала, моя бравада поверхностная, от обиды. Не желала я возвращения в прошлую жизнь, и дело тут не в комфорте…

Я стояла перед зеркалом, вглядываясь в собственное лицо, казавшееся чужим. Считал ли он меня красивой? Прежде да, а теперь? Я разглядывала себя очень придирчиво, ничуть собою не обольщаясь, как и проделывают все женщины на свете, если наедине с собой. В его натиске ощущалось нечто, похожее на лавину, нависшую надо мной. Её сброс лишь дело времени, — ничем хорошим моя игра для меня не закончится.