Пролог

Четыре года назад

Самый глубокий, темный оттенок красного течет непрерывным потоком, заполняя трещины в бетоне, не останавливаясь, когда встречается с выжженной травой, но впитываясь в корни разгорается, как пламя без огня. Так какого хрена в десяти футах от меня стоит мужчина в желтом тренче, с широко раскрытыми глазами и поднятыми в воздух руками? Его губы шевелятся, но, если он и говорит, я ни хрена не слышу.

Нет, это неправильно.

Я слышу что-то глубоко в глубине своего сознания.

Крики.

Крики боли.

Крики о помощи.

Мольбу о пощаде.

Мое зрение затуманивается, и время как будто отматывается назад, моя испорченная голова заставляет меня заново переживать то, что привело меня прямо сюда, прямо сейчас …

— Пожалуйста, нет. Пожалуйста, не надо. Я буду вести себя хорошо. Я буду вести себя тихо.

— Ты ничтожество.

Хлопок.

— Бесполезная.

Хлопок.

— Мусор.

Снова крики.

Крик, который вырывается из меня, почти неузнаваем, когда я высвобождаю руки из застежек-молний, при этом разрывая несколько слоев кожи. Электрический кабель, которым он привязал меня к стулу, крепко обхватывает мой живот, но жестокие звуки, доносящиеся снизу, говорят мне, что нет времени искать что-нибудь, чтобы разрезать толстую медь, впивающуюся мне в ребра, поэтому я неуклюже поднимаюсь на ноги и поворачиваюсь так, чтобы оказаться лицом к кровати…

Втянув в себя столько воздуха, сколько позволяет положение, я бегу назад со всей возможной скоростью, врезаясь дешевым деревом в стену. Гортанный крик вырывается из моего горла, когда мое плечо с хрустом ударяется о стену, но я делаю это снова.

— Черт. — Шиплю я. — Давай, давай, давай…

Деревянные щепки вонзаются в мою обнаженную спину, впиваясь в свежие рубцы и разрывая полу-зажившую кожу. Я делаю это снова. И снова мои зубы рискуют треснуть от того, что я так сильно их стискиваю. Я задыхаюсь, все мое тело сотрясается от ярости, когда крики с первого этажа становятся еще громче.

Теплая жидкость стекает теперь по всей правой стороне моего тела, и моя грудь вздымается, но я не останавливаюсь. Я вбираю в себя столько адреналина, сколько могу, и с последним треском задние перекладины кресла раскалываются, отрываясь от основания и левого подлокотника настолько, что я могу пошевелиться и выползти из ремней.

— Ты будешь плакать?! — Кричит он. — Я заставлю тебя замолчать!

— Нет! — Плачет она.

Мое сердце бешено колотится, когда я бегу на голоса, порезы на подошвах моих ног с каждым шагом становятся все больше и больше, но мне все равно. Я уже почти не чувствую боли. Я почти ничего не чувствую. Новая, более темная форма ярости проникает в мои кости, парализуя меня изнутри.

— Вернись сюда, маленькая сучка! — Требует он, и входная дверь с грохотом срывается с петель.

— Блядь! — Я спешу вниз по лестнице.

Она выбежала на улицу. Мы никогда не выбегаем на улицу, когда он в таком состоянии, или после, но, с другой стороны, раньше это никогда не длилось так долго.

Мой желудок подскакивает к горлу, когда в поле зрения появляется гостиная. Разбитое стекло, усеивающее пол, издевается надо мной, пятна крови на дерьмовом ворсистом ковре, как постоянное напоминание, как будто оно мне чертовски нужно, о том, что он способен сделать с ней, со мной.

Моя мать прижимается к теперь уже сломанной дверной раме, и в тот момент, когда она слышит, что я приближаюсь, она пытается помешать мне войти, но я отталкиваю ее, вырываясь, ее рука вырывается, пытаясь вцепиться в мое запястье.

Ужас захлестывает меня, и я резко останавливаюсь на крыльце.

Лицо моей сестры теперь еще больше распухло, кровь сочится из той части ее головы, куда он ударил ее пистолетом, прежде чем связать меня, пуля, предназначавшаяся ей, все еще находится в моей плоти. Она изо всех сил старается держать глаза открытыми, ее тело обмякает рядом с нашим отцом, и он за волосы тащит ее обратно к дому.

Я должен добраться до нее.

Я должен освободить ее.

Я спасу ее.

Он замечает меня и останавливается, бросая взгляд через мое плечо. И тут тело моей матери врезается в меня сзади, сбивая с ног. Она в истерике, боится за мужчину, которого любит больше своих детей, и спотыкается. От легкого толчка моим локтем она падает в грязь, отползает назад и прячется за цветочным горшком, когда мой отец нажимает на спусковой крючок пистолета, зажатого в его левой руке. Резкий хлопок раздается среди деревьев, пуля вонзается в грязь у его ног.

— Сынок, прекрати это прямо сейчас! У тебя повсюду кровь! Возвращайся внутрь, пока кто-нибудь не увидел! — Кричит она, в очередной раз умоляя нас, жертв, быть хорошими и принять гребаную порку, которую мы “заслуживаем”.

Конечно, у меня, блядь, идет кровь. Я пришел домой в хаос, увидел пистолет, направленный в голову моей сестры, и с выражением одобрения в ее глазах я прыгнул перед ней как раз перед тем, как он нажал на курок.

Где я облажался, так это когда повернулся посмотреть, все ли в порядке с моей сестрой, и попытался осмотреть рану на ее голове сбоку от его побоев. Он воспользовался моей ошибкой новичка, набросившись на меня сзади, когда я не смотрел.

Теперь я не буду таким глупым.

Но моя мать столь же глупа, сколько и жалка. Мой отец только что выстрелил из этого же пистолета во дворе перед домом, где моя сестра истекает кровью и дрожит в его объятиях, ее тело практически, блядь, висит у его ног, как будто она крестьянка, а он король.

Больше не будем “прятаться в доме”.

Больше никаких “глотаний наших криков”.

Больше никаких “скрытых синяков под одеждой”.

Прямо здесь и сейчас… вот оно. Это тот день, которого мы боялись, но которого ждали. Момент, которого мы боялись, но о котором мечтали.

Это конец. Его… или наш.

Кулак, вцепившийся в волосы моей сестры, сжимается, и я прикусываю внутреннюю сторону щеки, пытаясь придумать, как все исправить. Чтобы занять ее место. Она бьется в его объятиях, плачет, умоляет, но он продолжает тащить ее вперед, ко мне.

Я выхожу, немного сгибаясь, так что я больше не на пути к двери, а справа от нее, мои ноги теперь почти в центре двора. Моя мама умоляет меня зайти внутрь, и она делает именно это, настойчиво приглашая всех нас войти, но я даже не смотрю на нее. Я не отрываю взгляда от налитых кровью глаз, которые смотрят прямо на меня.

— Ты думаешь, что ты крутой, малыш? — Он машет пистолетом у себя за спиной. — Иди в этот чертов дом. Сейчас же.

— Отпусти ее.

Можно было подумать, что из моих ушей выросли змеи, судя по тому, как выпучились глаза мужчины при виде моего неповиновения, шок поставил его на место.

— Не надо! — Умоляет моя сестра, ее сдавленные слова отнимают у нее последнюю унцию энергии. — Просто успокойся. Все в порядке.

Она дрожит, страх перед тем, что он сделает со мной, пронизывает ее тело, точно так же, как и мое, от того, что он может сделать с ней. Я меняю положение, следя за тем, чтобы находиться параллельно передним окнам, а не подставлять спину маме и любой глупой идее, которая может прийти ей в голову, чтобы помочь своему мужу. Я перестаю двигаться, как только кромка соседских кустов проходит по задней части моих ног, и оба моих родителя теперь в поле моего зрения.

Как я и предполагал, мой отец повторяет мое движение, сдвигая ноги вбок, чтобы снова оказаться лицом ко мне. Он нервничает, вертит головой по сторонам, когда где-то вдалеке раздаются сирены, и его ноздри раздуваются, он знает, что мы больше не можем здесь оставаться. Мысленно он думает, что если он вернет нас внутрь, то сможет, по крайней мере, попытаться спрятать нас, придумать какое-нибудь оправдание, например, когда я попал в “аварию на велосипеде”, в результате которой были сломаны кости, хотя на самом деле он вытолкнул меня из окна верхнего этажа, отправив меня в кровать "Эль Камино" на подъездной дорожке, потому что он подумал, что я был на улице со свежим синяком под глазом, который он поставил мне накануне. Меня не было снаружи, но моя сестра была там, и я знал, что один из нас столкнется с его гневом за это, поэтому я убедился, что это буду я.