Сбитой кучей, они все разом с ревом ринулись в мою сторону.

Мозг мой заработал как хронометр.

Резко переложив повод, я направил Наяду круто вправо, рассчитывая поймать противника на противоходе. Маневр блестяще удался – «красных» вынесло в сторону и боком от меня.

Я выхватив шашку из ножен, крутанул ею, приводя мышцы в тонус, и нанес разящий удар с оттяжкой: сверху вниз и на себя. Как же ненавистны были мне эти полковые «рубки» на эспадронах** и вот, поди же…

Едва успев кинуть тело на правое стремя, я уклонился от просвистевшей надо мной шашки слева, и снова коротким кистевым ударом от себя с выдохом полоснул по руке нападавшего.

– А-ах!

Наяда рванула вперед, оставляя за спиной жуткий оскал чернявого всадника.

Теперь уже я был в своей стихии. Все происходило в считанные мгновения и в абсолютной тишине. Лишь топот коней да бряцание оружия были последними звуками в этом мире для тех, кто его покидал. Умирали тоже в каком-то истовом молчании, стиснув зубы.

Наяда всхрапнула и прянула в сторону. И снова лязгнули шашки.

А прямо передо мной, встав на стременах, изготовился к повторному удару бородатый мужичок в лихо задвинутой на затылок папахе. Я едва успел вскинуть маузер.

-–

Историческая справка

*Шенкель – часть ноги всадника (от колена до щиколотки), обращённая к коню и помогающая управлять им. Дать шенкеля – сильно нажать шенкелями. (Толковый словарь Ожегова).

**Эспадрон – тупая сабля или палаш, специально приготовляемая для обучения фехтования.

Выстрел! Еще один.

Сверкнув на солнце, сабля выпала из рук бородача, он схватился руками за грудь, широко распахнув глаза в предсмертной агонии. А Наяда, почуяв свободный повод, галопом вдруг понесла меня из общей сутолоки в поле.

Не мешкая, я перехватил поводья, и круто повернул назад. Грудь работала как кузнечные меха. Студеный воздух жег уши, но не успевал остужать распаленный организм.

Сердце билось в жуткой аритмии, а шашка дымилась темной кровью на декабрьском ветру. Наяда, верно переняв мое состояние, порывалась перейти с рыси на галоп, я едва осаживал ее. Их осталось двое.

Они неслись на меня, с остервенением крутя над головой сабли. Их атака была бы обречена на успех, замешкайся я еще на мгновение – в кавалерийской атаке быстрота и натиск есть определяющие качества.

Я пришпорил кобылу, и дробный топот понесся по промерзшей степи.

– Давай, Наяда!!!

Первого я снял удачным выстрелом почти в упор. Наши кони едва разминулись в бешеной скачке, но слева меня обдало ветром. Я едва успел дернуться в сторону, как плечо обожгло касательным ударом. По немеющей руке потекли горячие ручейки, от резкой пульсирующей боли помутнело в глазах.

Достал, гад! Оставшийся один на один со мной кавалерист, в папахе с широкой алой лентой, направлялся ко мне, описывая полукруг. Чувствовался в нем лихой наездник.

Трезво оценив свои шансы, я отбросил шашку и перехватил маузер. Третьим выстрелом я выбил «комиссара» из седла. Но мои силы заметно таяли, в голове царила звенящая пустота.

Я направил Наяду к дороге на Великий Бурлук, хотя сил пришпоривать ее уже не осталось. Кобыла, чувствуя опавшими боками мои слабеющие шенкеля, пыталась перейти на рысь, но я пресекал ее своеволие, опять и опять пуская ее в галоп. Наконец, перед моим затуманенным взором замелькали деревья разбитой артиллерийским огнем рощицы, а впереди показались белые стены усадьбы княгини Задонской.

Наяда проскочила меж голых деревьев во двор усадьбы, а около трупа убитой лошади вдруг прянула в сторону. Я никак не ожидал от нее такого маневра и кулем свалился к широким ступеням имения. Невыносимая боль кольнула меня от плеча по сердцу, и я впал в забытье. Сквозь ватные уши я услышал тревожное ржание Наяды, и вот она уже сама, тяжело поводя боками, нависла надо мной. Кобыла ткнулась мокрыми губами в мое лицо, обдавая горячим и влажным дыханием. Она не понимала, что случилось с ее несгибаемым хозяином, и принюхивалась, обнажая длинные зубы.

Я ухватился за свисающие с нее поводья. Верная кобыла, почувствовав мое усилие, подалась назад.

– Умница моя, Наяда….

Я встал и оперся о ее горячий бок.

– Сейчас, моя хорошая, сейчас…

В кармане галифе я всегда хранил для нее угощение. Шершавым горячим языком она слизнула с моей ладони кусочек колотого сахара, и довольно захрустела.

Однако странно все же, что до сей поры никто не вышел навстречу. Справившись с минутной слабостью, я подобрал с земли фуражку, отряхнул галифе и поднялся по ступеням к дому. Он сиротливо глазел на округу окнами с выбитыми стеклами, и нехорошие предчувствия колыхнулись в моей душе.

Я толкнул от себя правую половинку двери.

Хаос и разруха царили в разграбленном доме. Всюду валялась поломанная мебель. Когда-то богато отделанные стены теперь были испещрены следами от пуль и осколков, отовсюду несло гарью. Но не это вселяло в меня оторопь. Такую тяжесть в душу приносит только один запах. Запах крови.

Я повел непослушной головой, и пустота мертвенным холодом легла мне на сердце – на ступенях лестницы, ведущей в верхние покои, лежала ниц княгиня Задонская, а справа от лестницы лежали в таких же неестественных позах ее домочадцы. Они лежали там, где их настигла смерть. Смерть всегда пахла кровью.

Мне стало совсем худо. Пелена застила глаза. Я ухватился зубами за лоскут кителя, и стиснул до немоты челюсти.

Долго ли пребывал я в этом состоянии – не знаю, только вывело меня из него какое-то странное эхо. Оно словно передразнивало мою стонущую душу.Этот едва внятный стон доносился из-под лестницы, у двери, ведущей в библиотеку.

Придерживая висевшую плетью руку, я бросился туда.

На полу, у сорванной с петель двери, распростерлось тело офицера. Сквозь расстегнутый полковничий китель виднелась окровавленная сорочка на могучей груди.

Полковник повернул голову на мои шаги, облизывая ссохшиеся губы. С заметным усилием он чуть приподнялся, и губы искривились в мучительной улыбке:

– Ты-ы …

В моей голове фейерверком взорвалась шутиха:

– Володя?!

Я кинулся к раненому полковнику:

– Володенька!!! Жив…

Запустив здоровую руку под его тело, я потащил его из-под лестницы в светлое помещение библиотеки. Боль в моей голове вновь приобрела пульсирующий характер, но я переводил дух и дюйм за дюймом тащил его. В конце концов, я подтянул тело полковника на свет и уложил его на сорванную с места ковровую дорожку.

Лицо Владимира осунулось и побледнело. Я со страхом прильнул к его груди. Сердце полковника трепыхалось как мотылек у лампы. Тихо, с неритмичным перестуком.

Жуткая безысходность ударила мне в голову. Я воздел вверх руки и закричал во весь голос:

– Боже!!! Да будь же ты милосерден! Ведь это брат мой! Бра-а-ат!!!

Я с отчаянием смотрел на мертвенно-бледное лицо Володи, на его израненное окровавленное тело и глухо стонал от бессилия чем-либо помочь ему. Но вот бородка на исхудавшем лице Володи шевельнулась.

– Саша… – тихо произнес он и указал мне глазами куда-то в угол:

– Там… подбери их…

– Да, да, Володенька, я все сделаю, говори! Что произошло? Где наши? Где маменька? Говори…

Отдышавшись, и перед каждым словом собираясь силами, Владимир поведал мне вкратце, что произошло. Из его повествования следовало, что он пытался прорваться на север России, в Лапландию, но его группу обложили красные. Он вынужден был вернуться к своим, а затем выехал сюда, в имение княгини. Но здесь он застал мародеров.

Он с трудом прорвался в дом, но из домочадцев к тому времени в живых уже никого не застал. Укрывшись под лестницей, он отстреливался. Шансов остаться в живых у него не было, но мародеры почему-то вдруг заторопились и покинули имение.

Что далее он не помнит. Очнулся, услышав мои шаги.

– Звезда Богородицы… ты должен… забери …она там… поезжай, Сашенька…

Полковник в изнеможении откинул голову и указал себе на грудь. Я сунул руку ему за пазуху и нащупал плотный пакет.