Уж не знаю, когда Губенко постигал высшее образование, но он снова оказался на месте.

— Как дела?! — заорал Боря, словно я дозвонился до него из Магадана. — У нас нормально! Арзуманова документы на выезд в Израиль подала! Заявила, что хочет с тобой воссоединиться в мире свободы и чистогана! Заявила, будто вы с ней связаны узами совести! Но Гольденберг ее предостерег. Он заявил, что у тебя вся совесть в штанах: ночью она как фаллический идол с острова Пасхи, а на людях как стручок обмороженный!

— О дяде новости есть? — спросил я, сдержавшись.

— Много! — переключился на интересующую меня тему Губенко. — Мамаша вспомнила, что брат ее старший, Степаныч, в Гражданскую войну-то на Дальнем Востоке партизанил. А потом в Забайкальском или Приамурском округе чекистом служил. Она еще маленькая была, когда Степаныч на побывку к матери, то есть, к бабке моей приезжал и будто бы рассказывал, что имеет орден за участие в ликвидации самого барона Унгерна, диктатора монгольского. И еще маузер давал посмотреть. Важная деталь! Тогда у него две руки было!

— Все?

— По дяде — все, а по Арзумановой — не все. Коридоры слухами полнятся, что она понесла от тебя, старик! Но ты не верь! Лажа это!

— Хорошо, — согласился я.

— Мне-то правду бы мог сказать, — обиделся Губенко.

Я повесил трубку. Первый и последний раз я спал с Арзумановой в соседних комнатах студенческого общежития. Причем в моей комнате спало еще человек пятнадцать.

Я обернулся к татарину, и он, все такой же бессловесный, проводил меня до ворот. За ними меня ожидал вечер выпускников сумасшедшего дома.

Сперва я налетел на Сорокина.

— Почему на свободе? — спросил он, прикуривая от моей сигареты.

— Отпустили, — попробовал я коротко отделаться от любопытного старика. — Взяли слово, что брошу курить.

— Жаль, — заметил неугомонный большевик.

— Сам жалею, — пожал я плечами.

— А Виктора зацапали. — Сорокин сплюнул себе под ноги. — Белобилетник он. Состоит на учете в психдиспансере. Вот и отправили принудительно. Сделают ему там советский укол, чтоб родную власть не порочил. Завоза в сельпо теперь месяц не жди. Шиш тебе.

Он горько вздохнул и побрел по улице.

Следующим в очереди, как всегда после Сорокина, оказался Тимоха Ребров. Из положения «лежа», будто снайпер на исходной позиции, он погонял запряженную в розвальни Гусеницу.

— Спорим на пузырь, что я Семена в погребе запер?! — проорал он весело, помахивая вожжами над бесформенным своим малахаем.

Пока я прикидывал, спорить иль нет, Тимоха уже оказался в недосягаемости.

В преддверии усадьбы Паскевич тоже подготовил мне сюрприз.

— На сделку пойдете? — довольно-таки напористо заступил он мне путь.

— Ни в коем случае. Только в библиотеку и сразу — домой. — Я попытался обогнуть его справа, но был схвачен за плечо.

— Маленькая честная сделка! — Глаза Паскевича заблестели. — Я расскажу вам то, чего вы не знаете, но и вы мне тоже кое-что расскажете. То, что я знать желаю!

— Но знать вас не желает, — выдал я сомнительный каламбур. — За это вы ее и перебили еще в восемнадцатом.

— Где Никеша?! — злобно зашипел, озираясь, Паскевич. — Где он, придурок несчастный?! Не поверите — из рук ускользнул! А я вам про барона Унгерна выложу!

Как человек малосведущий в перипетиях междоусобной войны, да и мало ими интересующийся, я отцепился от Паскевича и взбежал по ступеням.

— Сеанс начнется в двадцать ноль-ноль! — крикнул мне Паскевич в затылок.

— Вот сволочь, — пробормотал я, оказавшись в «игротеке».

Когда я подошел к Настиным владениям и бесшумно потянул на себя дверь в читальню, то услышал тихий говор.

— Настюха, Настюха, — бормотал кто-то, чавкая, — ты люби меня… Ты меня жалей разно… А Захарка жив и здрав. Я его чую, но где — не знаю.

— Ты ешь, Никеша, ешь. — Я узнал ласковый голос Анастасии Андреевны. — Ты тихо сиди, как мышка. Помнишь, мы в детстве играли? «Тех, кто прячутся-молчат, никогда не застучат».

— Не помню. — Никеша всхлипнул.

— Это ничего, — быстро заговорила Настя вполголоса. — Я люблю тебя, Никеша. Я тебя никому, слышишь? А теперь — иди. Иди с Богом.

Терзаясь вместе чувством отвращения и ревности, я тайком заглянул в приоткрытую дверь. То, что я успел заметить, меня сразило. Громоздкий резной книжный шкаф, стоявший у противоположной от входа стены, повернулся вокруг собственной оси градусов на сорок, и в образовавшийся ход шмыгнул белобрысый долговязый парень. Анастасия Андреевна, занятая возней со скрытым где-то сбоку от шкафа поворотным устройством, разумеется, не видела меня. «Так вот что за крыса шуршала во тьме кромешной! — Я отпрянул в коридор. — И вот почему Никешу всей ватагой сыскать не могли! Здесь только Настя, конечно, все ходы-выходы знает! Семейный архив, план усадьбы — все у нее!»

Слезы обиды выступили у меня на глазах, к горлу подкатился горький комок.

«Подонка пригрела! — кипел я негодованием, страдая при этом неимоверно. — Кошка! Кошка блудливая! Еще бы! Он же такой пригожий и доверчивый! Всегда рядом! Вот она, кровь развратной помещицы Рачковой-Белявской в третьем колене! Что ей мы, плебеи? Никеша, Филя, я — все на одно рыло! Членистоногие!»

Сжав кулаки и более не раздумывая, я зашагал по коридору в направлении, обратном собственным принципам, среди которых «иудин грех» занимал далеко не последнее место. «Убийцу! Извращенца и гада прячет из похоти своей! Мать моего ребенка! А моего ли?! А тот ли мальчик?!»

Паскевич все еще топтался на крыльце.

— Так вы состоите или блефуете? — подступил я к нему вплотную.

Немедля он предъявил мне удостоверение в развернутом виде.

— И телефон Реброва-Белявского…

— Спаренный, — перебил он, глядя на меня, будто на законченного тупицу. — Ведь сюда партактив на охоту съезжается, юноша. А батюшке сожительницы вашей, комсомолки Арзумановой, родной его институт лесного хозяйства кафедру собирался доверить. Эх, дети, дети…

В тоне Паскевича прозвучала нескрываемая горечь.

— Библиотека, — выдавил я, сражаясь с тошнотой. — За старым шкафом — тайник. Как открыть, сами сообразите.

Мне было стыдно и жаль себя. Чуть не падая в обморок, я поспешил опереться о перила.

— Вы честный товарищ! — обрадовался Паскевич. — Вы, товарищ, герой! Вы опасного преступника обезвредили, вот что! А про комнатку ту мы знаем. Только нашу Анастасию Андреевну никак не подозревали-с. Даже мыслишки не было. Она ведь у нас чистая, как спирт.

— Что с ней будет? — Теперь настала моя очередь ловить за хлястик Паскевича.

— Понимаю. — Заведующий перестал ерничать, и лицо его вдруг обрело почти человеческие черты. — Запуталась. Жалеет она парня и не верит в его соучастие. Трудно поверить. Даже Гаврила сомневается. А мы все тихо устроим. Она и не заметит. Отправим Никешу ночью в район. Да уж не ревнуете ли вы часом Анастасию Андреевну к полоумному?

— Пошел ты, — процедил я, отворачиваясь, сквозь зубы.

И Паскевич пошел. Но пошел он совсем не в усадьбу. Пошел он в сторону Пустырей.

— А про барона я вам после расскажу! — крикнул он уже издали. — Сделка есть сделка!

Уничтоженный и растоптанный собственным поступком, хоть и правильным в тогдашнем моем понимании, но откровенно гадким, я сел на обледеневшие ступени.

«Нет! — без конца повторял я про себя. — Настя безвинна передо мной! Она и вправду из жалости его прячет! Но факты — вещь упрямая! Упрямая факты вещь! Никеша — либо убийца, либо соучастник!»

— Ты что здесь? — прозвучал надо мной встревоженный Настин возглас. — Что с тобой, любимый? Почему ты не у меня? Я тебе «Созидателя» приготовила!

Прижимая к груди тонкую картонную папку с веревочными завязками, она опустилась рядом.

— Ничего, — пробормотал я, обнимая ее. — Ты ведь веришь мне?

— Отчего же ты спрашиваешь? — нахмурилась Настя. — Есть разве причины?

— Они есть. — Пряча глаза, я встал и потянул ее за собой. — Они есть и останутся. Пойдем, родная. А «Созидатель» подождет. Подождет «Созидатель».