– На холсте было что-нибудь изображено?
– Сложно сказать. Визуально он представлял собой абсолютно белый и чистый холст, но я чувствовал, что на нём что-то происходит. И тут до меня дошло, что нужно закрыть глаза. Едва только я это сделал, как увидел сосновый лес, и красный дикий виноград кое-где лианами вился по стволам. Осень дышала на меня своей грибной прелостью. Я чуть не прослезился от восторга и открыл глаза. И снова передо мной был всё тот же белый холст. Закрыл – сосны. Открыл – холст. Картина снова загадала мне свой ребус. Или она так играла со мной. И эта игра в прятки могла бы, наверное, продолжаться бесконечно, пока я не перестал мигать. Картине явно от меня было что-то нужно. Оставалось понять, что именно. Хотя, как это можно было понять, если кроме сосен и холста ничего не происходило? Наконец, до меня опять дошло – это был второй момент касания. Дозированность – признак обучения или сближения. Я понял, что на сегодня это всё. Сеанс связи закончен. Есть время до следующей встречи осмыслить увиденное. Если вчера – какие-то цветовые галлюцинации на холсте, то сегодня он был чистый, и были сосны в осеннем лесу.
– Вы много рисовали сосновый лес?
– Да, Шишкин научил меня понимать лес изнутри. Каждое дерево, каждую веточку я проживал в себе. Они были мне как родные. Они жили во мне. Это как же надо чувствовать природу, чтобы суметь передать все её тонкости на холсте, чтобы она выглядела живой. И знаете, людям нравились мои пейзажи. Некоторые ценители говорили, что мои картины лучше шишкинских. Может быть, поэтому картина решила в этот раз пообщаться со мной через живой лес. Я так и не понял в тот день, что она хотела мне этим сказать, но ощущение живого леса было очень сильно. Она будто готовила меня к чему-то более важному. Это – как в книге страницы открываются постепенно. Она проверяла моё отношение к ней. Она была тактична и нетороплива. Она словно точно знала, что и как надо делать в наших отношениях.
– Так всё-таки рутина?
– О, умоляю, не пытайтесь поймать меня на словах. Всё становилось со временем рутиной, когда заканчивался процесс насыщения. Осенним лесом картина в чём-то напомнила мне и об этом. Нельзя долго выжимать сок из одного яблока. Однажды он в любом случае закончится. Но что нужно сделать, чтобы живое не заканчивалось? Где взять этот источник внутренней силы? Как сделать так, чтобы он не превращался в рутину, а постоянно давал тебе силу новизны и вдохновения? Как не стать штамповщиком? Мне было мало сосен. Я выжал весь сок. Я растерял своё вдохновение, или не сумел понять его. Вот картина и напомнила мне об этом. Но то, как она это сделала, стоило дорогого. Я словно выпил стакан живой воды. Закрыв дверь, я уже ждал следующей встречи. А потом был понедельник. Шеф выразил мне своё удовольствие моим отношением к работе и велел оформить картину по всем правилам, найдя для неё соответствующее место. Когда же я спросил у него, что он, собственно, видит на картине, тот немного удивился, усмехнулся, сдвинул брови и сказал, дескать, что за странный вопрос, конечно же, дверь, но очень уж натурально так, что хочется её непременно открыть. Я снова спросил: «Просто дверь и ничего необычного?» На это он уточнил, что видит уникальный экспонат, на котором нарисована почти как настоящая дверь, который ждёт своего покупателя, и обязательно дождётся. Тогда я поинтересовался насчёт источника поступления. Шеф сказал, что это уже не имеет значения, но, чтобы я не переживал, он пытался убедить меня, что с данным экспонатом всё абсолютно законно. Думаете, меня это успокоило? Чтобы оформить картину по всем правилам, мне нужны документы на неё. Шеф только подозрительно улыбнулся и сказал, что документы скоро должны прийти, а пока нужно разместить её как следует. К обеду я пристроил картину на свободное место, и вскоре шеф уже привёл целую делегацию взглянуть на её достоинства. Все делали вид тонких ценителей искусства и философствовали насчёт её креативности, дескать, что нарисовать дверь – это уже смелый шаг, а сделать изображённый предмет настолько натуральным, что хочется эту дверь непременно открыть – это почти прорыв в живописи. Я находился рядом и слышал весь их бред, думая о том, насколько нужно быть слепым, чтобы не видеть очевидного, потому что я видел уже не картину, а самую натуральную дверь. Втайне я был счастлив тому обстоятельству, что картина не только открылась мне, позволив пройти первый уровень хроно-фатума, точки невозврата, но и впустила на следующий. Что это значит, как вы думаете?
– Видимо, по какой-то причине вам удалось перешагнуть предел доверия. Наверное, вы сами всё время ищите это. Вы не довольствуетесь поверхностным. Вам нужен живой симулякр, а не просто изображённый.
– Я, кажется, начинаю понимать, почему вы не договариваете. Вы только подталкиваете меня к тому, что я сам должен выразить. Ну хорошо, может, и не нужно вас ни о чём спрашивать. С вами я разве переступлю этот предел доверия?
– Свой предел каждый строит сам, насколько ему это доступно. Картина открывается любому, кто к этому готов. Но стоит ли обижаться на людей за то, что они не видят того, что видите вы? Сможете ли вы дать им свой кредит доверия? Безлимитный.
– Пожалуй, вы правы. Я слишком многого от них требую. А они к этому ещё не готовы. И это огорчает. Наверное, толпой нельзя подходить к картине. Открытие сугубо индивидуально и требует внимания и уважения. И даже трепета. А где его взять, когда мысли в толпе о другом, не о картине.
– Ревность от чувства собственности. Но вы же сами не были тогда готовы, чтобы она ещё кому-то открылась, кроме вас. Вам нравилась тайна, объединяющая вас с картиной.
– Да, вы снова попали в точку. Я ревновал людей к ней. Вернее, её к ним. Это ничтожное чувство собственничества постыдно. И это моя слабость. Но что толку в признании своей слабости? Признал, и тут же прощён? Не так всё просто. Чтобы изжить в себе свою слабость, надо исчерпать её до предела. А я тогда ещё не был готов к этому. Я радовался тому, что у меня есть тайна, хотя на картину мог смотреть любой, а у них этого нет. Я был первым, кому она доверила свою тайну. Даже у Полины нет этой тайны, хоть она и вскрыла чехол. Что ж поделаешь, кто-то вскрывает, а кто-то открывает. А ведь я даже Полине ничего не рассказал. Кредит доверия? Да, я даже ей не могу предоставить этот кредит. Полина умная. Она заслуживает большего, чем доверия. Но она при всех своих достоинствах обычный человек.
– Что же она не добивается развода с вами?
– Видимо, её это устраивает.
– Или вы до сих пор так и не поняли её. Да и не стремились к этому. Хотя она-то как раз вас и поняла, поэтому и не разводится.
– Согласен, тысячу раз согласен. Её чувство высокого уровня. Но… ей не нужно того, что ищу я. Она не подошла к тому порогу отчаяния, за которым открывается иное понимание жизни. Да и невозможно это по сути. У неё есть Катя, и другого ей не дано. Я не могу раствориться в ней. У неё земные вибрации, пусть высокие отношения, но земные. Нам трудно быть вместе. Ведь у неё тоже есть свои требования. А растворяться в ком-то с запросами – всё равно, что положить голову на плаху. Я не могу себе этого позволить, потому что чувствую, как меня не отпускает отчаяние. Есть нечто не пройденное.
– Вы нашли в картине то, чего не увидели в Полине?
– Точно. Вы читаете мои мысли. В ней нет тайны. В ней нет того предела отчаяния, который захватывает тебя целиком. При всех своих достоинствах, уме, красоте, природному обаянию, цельности, она сама закрыта, и как-то исправить это положение не вижу возможности.
– Вы сказали про непройденное. Это связано не только с творчеством?
– А вы умеете схватывать главное. Пожалуй, стоит уже перейти к нему. Когда ценители высокого искусства вместе с шефом удалились в ресторан обсуждать свои насущные проблемы, я понял, что сегодня не уйду. Оставалось только дождаться окончания рабочего дня. Штатный персонал обычно сидел до конца, а мне свидетели были не нужны. Все привыкли, что я покидал студию последним, сам всё закрывал и включал сигнализацию. Поэтому удивления моя неторопливость никогда особо не вызывала и никого не беспокоила. В пять я проводил последнего и закрыл студию изнутри. В четверть шестого я выключил везде свет, оставив только в комнате, где висела картина. Прикосновение к ручке двери выкинуло из меня последнюю суету прошедшего дня. Я открыл дверь в третий раз. Сначала белая грунтовка молчала. Холст не подавал признаков жизни. И так прошло минут пять. Меня стали посещать нехорошие мысли. Так обмануться, да ещё с признаками сумасшествия? Есть о чём подумать на досуге, когда тебя будут окружать люди с нарушенной психикой, манией величия и прочими фобиями. Подступала волна отчаяния и полная потеря понимания ситуации. Ещё минута, и я был готов взять нож и порезать полотно на куски. Именно в эту минуту я заметил на холсте движение. Вы хоть раз видели, как клубится туман? Что-то похожее шло на меня из холста, потом в этом тумане стали проявляться смутные тени, затем они образовали силуэт, который уже и вышел на меня, как белый кархародон из морской бездны. Это было лицо. И с приближением оно увеличивалось. Когда же оно полностью проявилось, его размеры ненамного превышали обычные человеческие. Но меня в тот момент не это взволновало. Лицо было женское, и казалось мне знакомым. Глаза смотрели на меня неподвижно, и тут только я вспомнил, что когда-то давно рисовал точно такое же. Даже всплыло и то, что было связано с тем портретом. Сколько мне тогда было – лет двадцать пять, плюс-минус? Не суть важно. Оно не принадлежало кому-то конкретно из среды моих знакомых. Этот образ, скажем так, возникал у меня по ходу работы над портретом, штрих за штрихом, мазок за мазком. И было это связано с одной темой, мучившей меня в то время до изнеможения, до глубокого внутреннего потрясения до такой степени, что без понимания её сути и воплощения в реальности этого мира сама жизнь становится бессмысленным времяпровождением и пустым сотрясанием воздуха. Лицо на холсте не было неподвижной формой. Оно выглядело натуральным, живым, единственное только, что оно не проявляло ни малейшего движения этой жизни. Оно просто смотрело на меня. Его изображение создавало иллюзию объёма. Но так могло показаться лишь сначала. Это можно сравнить с голограммой. Мне даже почудилось, что если бы я просунул руку, то дотронулся бы и до затылка. Но проверять данный факт в тот момент мне казалось кощунством. Ведь для чего-то же оно появилось, и появилось именно то, что жило во мне когда-то. Да, это было моё непройденное. Тут уже не оставалось никаких сомнений, что это вообще такое и зачем оно. Это был мой не закрытый гештальт. Каким образом он появился в нашей студии – в тот момент ответа на этот вопрос не существовало, хотя он меня и беспокоил. В принципе, вся наша жизнь – это попытка закрыть свой гештальт, сделать картину полной.
