– Кай’коро, – он шевелит губами, повторяя. – Красивый язык. Твёрдый и певучий. Научишь меня? За сладкие галеты, – Карп прикладывает палец к губам, наклоняясь ближе. – У Ёршика есть нычка. Думает, о ней никто не знает.

– Но…

– Никаких «но». Знаешь, как у нас говорят? Голодного песнями не кормят. А мы на тебя набросились сразу, что да как… Не подумали о главном, сами-то привыкли.

– Не есть?

– Ну как… Один раз в день сойдёт. Раньше бывало, что и пиры закатывали с хорошей выручки, после праздников и городских гуляний, а сейчас одно слово – мрак. Живот втянул и на боковую.

Нура вглядывается в его лицо; тени от зажжённого огонька пляшут на коже.

– Вы гроба… грабители? – выговаривает с трудом. – Я просто пытаюсь понять.

Широкая улыбка Карпа исчезает.

– Забудь это слово. Грабят лангусты, которые подчиняются Отшельнику; торгуют информацией удильщики, контрабанду перевозят угри, прислужники Мурены. Если хочешь, обратись к Сому, он изложит всю систему. Мы – сами по себе. Без «крыши» и процентов. Хотя… для тебя это пустые слова, верно?

Она кивает.

– Тогда поверь: мы не злодеи. Берём что плохо лежит, но только у тех, кто… ну, знаешь, не умрёт без последней галеты. Есть горожане, не считающие холы и не знающие, что творится за пределом Внешнего круга…

Из жестяной банки он извлекает лакомство: не столько сладкое, сколько солёное хрустящее на зубах. Что-то вроде подсушенного хлеба, нарезанного небольшими треугольниками. Нура подбирает крошки с пальцев языком.

– Младший не расстроится?

– Он рад, что нашёл тебя.

– Чьё это платье?

Карп усмехается и садится на край стола. Теперь их лица находятся на одном уровне – друг напротив друга.

– У нас сегодня разговоры по душам? «И сердца стук в полночную минуту откровений…» – он переходит на вдохновенный, но всё же дурашливый шёпот.

– Я не хочу себя чувствовать виноватой… перед Скатом и остальными, не понимая, за что.

– Ни за что. Он по жизни говнюк. Но раз уж мы тут… – Он болезненно дёргает щекой и опускает взгляд. – Её звали Невеной. По-нашему – Умброй. Без неё тут стало не так… Плохо. – Красноречие Карпа растворяется, подобно соли в морской воде, и слова подбираются с трудом. – Сом называл её сердцем Братства; Ёршик души не чаял, а Скат… Он был недалеко от площади, когда жандармы начали расстреливать заражённых. Толпу оттеснили, и она не вернулась к нам… домой.

– Ка та’эр саат-ши.

Он поднимает бровь.

– Ты просил научить тамерийским словам. Это выражение сочувствия. Если дословно, то «беру боль из твоего сердца».

– Ничего себе! Бездушное «прости» на имперском не сравнится. – Улыбка выходит грустной. – Мы предпочитаем не говорить об этом. Просто на будущее, чтоб ты знала.

– Хорошо, я поняла.

На дне банки остаётся два хлебца, когда Карп возвращает её на место.

– Мы с тобой соучастники преступления, мона Веснушка. Пора заметать следы, а после – в кровать!.. Как-то двусмысленно прозвучало. Я хотел сказать «в кровати», но ты не обращай внимания, язык мой – враг мой. Не ведает, что творит. Живёт своей жизнью. Если надо туда, – он кивает в направлении дверцы, ведущей из кухни к отхожему месту, – я провожу.

Нура качает головой. Хочет ответить, но протяжный звук раздаётся снаружи. А затем – голоса. Люди за стенами Крепости.

– Плохо дело, – выдыхает Карп. – Гиены пришли.

Весь перепачканный паутиной, он стоит на коленях. Роет ямку для мёртвой птицы. Зря платок развернул, не сразу догадался, что передал ему Сом. Послание от плеснявки.

Ёршик шмыгает носом.

Прошлой весной он отнёс гнездо после шторма, и она затихла, а теперь снова…

Он ёжится. Свет падает на землю из кухонного окна, так что Ёршику всё видно. И немного слышно – сквозь приоткрытую на пол-локтя форточку. Всё главное сказано: Никсу оставят. Он рад. Не стал голосовать, потому что и так понятно. Он её нашёл, ему ли отказываться?.. Хоть и страшно. Всё потому что из племени. Тамерийка.

Много жутких историй он слышал о кочевниках – ещё в приюте, среди рассветных братьев и послушников. Говорили, что кровь пьют и на кишках гадают, детей приносят в жертву своим спящим богам… Даже сейчас у Ёршика бегут по спине мурашки, когда он вспоминает байки, рассказанные ночами.

Но Никса на первый взгляд – обычная девчонка. Язык знает, пускай и говорит, смешно растягивая слова. Ни клыков, ни чешуи, как у йок-ко. Смущается, не понимает, как у них тут всё устроено. Башмаки вон обуть отказалась… Чудная, но вроде безобидная. Зря на неё Скат зверем смотрел, она же не виновата…

Он чешет нос рукавом. В горле встаёт комок.

Ёршик скучает по Умбре. Так сильно, что внутри будто кусок за куском отрывается. С ней никто не сравнится и никто никогда не заменит. Дни идут, но Ёршик знает, что она жива. Где-то там, заперта во Внутреннем круге, но как только всё закончится, вернётся домой. И они снова будут вместе: Скат перестанет всех ненавидеть, Сом наконец улыбнётся, и они уплывут отсюда. Быть может, помогут Никсе отыскать родню, но самое главное – подальше, в Ядро, где совсем другая жизнь.

Именно это желание загадал Ёршик, когда они с Умброй сидели на берегу: он мастерил игрушечный корабль, а она по обыкновению придумывала сказки.

В сказках всегда хороший конец.

Ёршик кладёт свёрток на дно ямки и присыпает землёй. Запрокидывает голову, глядя на кирпичную стену. Гнездо находилось под самым карнизом: в его спальне весной слышался гомон и птичьи трели.

«Радуются, – говорила Умбра, – тепло зовут, о жизни поют».

Понять бы ещё, что нужно скованным… Ёршик хотел поступить как лучше, но ни ему, ни Сому не удалось прогнать плеснявку – так, чтобы насовсем.

Он отряхивает штанины, поднимаясь на ноги. На правом колене красуется заплата: на куске некрашеного полотна Умбра вышила солнышко. Он хотел сначала возмутиться, мол, не маленький уже, чего-то совсем-то?.. Но потом оттаял. И Умбра, и солнце улыбались одинаково ясно.

Да и старалась она. В приюте Ёршика научили ценить всё то, что для тебя делают другие. Не поблагодаришь смиренно – получишь зуботычину.

Но тут другое. Тут от сердца.

Она и правда много делала. Не только для Ёршика как самого младшего из братьев, но и для всех. Не могла иначе.

Чуть подумав, он опускает на могилу веточку игольника, растущего под окнами. Цветов не осталось, осень скоро и листья заберёт, принесёт первый снег.

Не оглядываясь, он направляется к себе. Отряхивает на ходу руки. Заходит в клозет, где в ряд стоят три умывальника, и убирает из-под ногтей кусочки земли. Умывается холодной водой, отфыркиваясь. Слышит шаги на лестнице.

Голоса в кухне стихли.

Значит, разошлись.

Спальня Умбры теперь не пуста: в ней бьётся новое, живое сердце.

Ёршик находит на ощупь ручку двери, но не успевает шагнуть за порог. Холодные пальцы хватают его за шкирку. Ёршик вскрикивает.

☽ ⚓ ☾

Первым пришёл Улыбака.

Стал появляться в окнах, дверных перегородках, осколках, которые братья выметали из-под мусорных завалов, – везде, где жили отражения.

У него была длинная шея, как у гуся, и совершенно лысая башка. Череп, обтянутый кожей. Он скалил жёлтые зубы, растягивал безгубый рот в ухмылке, за что и получил прозвище. Поначалу его видел только Ёршик: стоило позвать остальных, как Улыбака пропадал. Самый быстрый из них.

Конечно, Ёршика поднимали на смех. Мол, собственной тени боится. Вздрагивает, глядя в зеркала. А как иначе, если там эта рожа зубатая?.. Скалилась, тянула свои грабли крюченные…

Следующим показался Соня – как только Ёрш ушёл от Карпа и перебрался в отдельную спальню. Он был не страшный, в отличие от Улыбаки. Просто бледный. И очень грустный. Горбился в своём солдатском кителе, вздыхал, теребил воротничок, будто тот ему дышать не давал.