Только скованные не дышат.

И не говорят.

Под Соней не скрипела железная сетка кровати, только холодно становилось сразу, неуютно. Он был немного старше: может, погодок Сому и Скату. Молодой, безусый, с большими глазами, прозрачно-водянистыми, в красных прожилках и гнойных болячках на веках. Ёршик привык к нему и уже не выбегал из комнаты, как в самом начале. Просто укрывался плотнее одеялом и засыпал. Отворачивался к стенке, чтобы не видеть чужого взгляда, хотя всё равно чувствовал его лопатками. Почему-то из всех жильцов Крепости Соня выбрал именно его и к другим ночевать не ходил. Может, у него при жизни был младший брат – кто знает.

Как и хозяин у Костегрыза.

Рослая дворняга, обитавшая во дворе, в Крепость не заходила, но часто появлялась на крыльце. Любила Умбру и Горчака, который выносил ей кости и закапывал у забора. К колодцу не ходил. Плеснявка среди прочих неживых обитателей Крепости была самой вздорной. Улыбака хоть и страшный, как смертный грех, а всё-таки не вредил никому – только пугал… А она воду портила.

Был ещё Офицер, но тот жил в Западном крыле. На счастье. Его высокая тёмная фигура вселяла ужас одним своим присутствием. Не мундир с погонами, не тяжёлый шаг и даже не дыра от пули в груди пугали братьев, а какая-то необъятная потусторонняя сила в его безумном взгляде. Ёршик видел его лишь единожды. Тот выбирал для «разговора» Сома, к которому являлся накануне чего-то очень плохого. Как в тот раз, когда пришли пиявки…

Офицер сулил беду, поэтому его появление в жилых коридорах было таким страшным. И почти всегда – неожиданным.

☽ ⚓ ☾

Руки тащат его в пустую кухню – единственное место в Крепости, где горит свет.

– Ты чего?! – После момента паники приходит понимание, что это всего лишь Сом.

– Как.

Он не спрашивает, а чеканит одно единственное слово. Очки на переносице сверкают стёклами.

– Чего как?

– Ключ, малой. Он у меня всё время на шее. Как умудрился спереть?

– А, это, – он выдыхает с облегчением, но понимает, что зря. Сом не на шутку разозлён. – Прости, я… Надо было попросить.

– Именно. Но я хочу знать о другом.

– Ну, вытащил, пока ты спал.

– Я запираю дверь.

– Да не в комнате! Во дворе спал после вылазки, когда все ждали Ската… – «вернувшегося без Умбры».

– И что, просто снял? – Сому не нужны кулаки, когда он смотрит вот так.

Ёршик сглатывает.

– Ну да. Я сразу вернул, ты же не заметил! И не брал ничего кроме…

– Броши.

– Я бы никогда!.. Не взял у тебя что-то нужное, – сбивчиво объясняет он. – Ну, что-то твоё.

– Тогда какого рожна, Малой?! Нельзя было попросить? Мы же договаривались.

– Да, помню. Прости, – повторяет он, но «волшебное» слово не поможет. – Я хотел…

Он думает, как рассказать Сому то, о чём знала только Умбра. Она была с ним там, на берегу, «хоронила» секреты в песке – на границе моря и суши, где вода забирает дары и даёт то, о чём желаешь. Умбре можно было рассказать о желаниях – они загадывали вместе, – а Сому стыдно, потому что в его глазах это ребячество. Он ни разу не позвал Ёршика с собой. Не хотел брать на вылазки, пока Карп не вступился, мол, «ершистому пора учиться». И вот, научился же!..

– Хотел морю отдать. Думал, что плеснявка уйдёт из колодца – за якорем.

– И? Я повторю вопрос: почему не сказал? Почему исподтишка?

– Я просто… – Ёршик сжимает кулаки. И зубы. Объяснять слишком долго. Он не умеет болтать красиво, как Карп: внутри много всего, а в слова не засунуть. – Не знаю, понятно? Просто.

Ему становится обидно. Ради них же, дураков, старался. Желание общее загадывал – одно на всех. А чтобы сбылось, нужен был дар настоящий, не камни с перьями, которых на берегу пруд пруди. Из Сомовой шкатулки мог бы вытащить любую вещь, но почему именно ласточка – поди объясни.

Сом кивает. На место гнева приходит усталость.

– За «просто» собирают совет. И голосуют за исключение. Дело не в том, что ты взял – или не взял, хотя мог бы, – а в самом нарушении кодекса.

Вот он, Сом. Весь в умных словах и правилах. Нет чтобы… что? Обнять по-братски? Ёршик вдруг понимает, что у него дрожат губы.

– Ну давайте! Голосуйте опять! Только Ската верни, а то нечестно будет.

Сом опускается на стул, трёт глаза, сминая дужки очков.

– Ты осознаёшь, что поступил как крыса?

Ёршик наливается краской. Жарко ему, хоть и ледяной водой умылся.

– Да.

– Понимаешь, почему не брал с собой на дело?

– Нет!

Хочется ногой топнуть и хрястнуть подвернувшуюся кружку о стену. Он ведь может, когда надо. Всё может!..

– Иди спать. До завтра подумай.

Ёршик стоит ещё минуту или две, не шевелясь. Ищет в голове что-то умное, чтобы с достоинством ответить, как взрослый… и не находит.

– Умбра бы поняла.

– Её здесь нет.

Хлопает кухонная дверь.

Вот и поговорили.

☽ ⚓ ☾

– Поговори с ней.

Яблоня тянулась к небу у ограды. Сбрасывала на землю иней лепестков, но яблок не давала. Пустоцвет.

– С деревом? – он хмыкнул.

– А что? Доброе слово всем приятно. – Умбра обняла тонкий ствол и прижалась к нему щекой. Закрыла глаза.

Ёршик молчал. Сидел на нижней ветке, болтал ногами, глядя, как белые цветы смешиваются с землёй: наступишь – втопчешь в грязь. Несколько дней красоты – и всё, отцвела.

– Жаль, что быстро…

– Это ты мне? – Умбра загадочно улыбнулась.

– Ей, – пожал плечами Ёршик. – Или никому. Просто так.

Пальцы Умбры осторожно гладили ствол.

– Не надо жалеть. Если бы она не теряла лепестки – весна за весной, – то не выросла бы. Не стала крепким, сильным деревом.

Словно в подтверждение поднялся ветер, и белый вихрь взметнулся, окутав Умбру, как невесту. Белый цвет на тёмно-рыжих волосах.

Ёршик тогда не понял, как связаны потеря и рост.

А на деле – всё просто.

☽ ⚓ ☾

Отчасти он сам виноват в том, что Крепость была полна скованных «гостей». Вернее, не так. Они появились задолго до прихода братьев, просто Ёршик их разбудил. Позвал, и они пришли. Для него это стало забавой: садиться в темноте на кровать и глядеть в окно, проговаривая дурацкие стишки. И не только.

«Кто прячется, тот застыл».

Он не понимал до конца: хоронится ото всех, оставаясь на месте, или водит. До тех пор, пока кто-нибудь продолжал прятаться, игра не кончалась.

Садясь на кровать, он стягивает ботинки. Шевелит пальцами в носках. Зябко. Под утро и вовсе стынь придёт: чужая, не госпитальная, подбирается всегда снаружи, с моря, заглядывает в окна и дверные щели. У неё нет человеческой формы, только голод и дыхание зимы, щекочущее кожу.

Ёршик ложится, укрываясь шерстяным одеялом.

– Не стой, – говорит он Соне, когда тот появляется у окна. В солдатской одёжке, с рукой на перевязи, коротко стрижеными волосами и болью. Эта боль течёт из него, как кровь из тела, пока то не остыло. Ёршик знает. Хотел бы не знать, да вот как…

– Спокойной ночи, – добавляет он и на какое-то время засыпает.

Чтобы проснуться от голоса Умбры.

☽ ⚓ ☾

– Ну, ты чего подскочил? – Она мягко улыбается.

– Ты вернулась?

Он смотрит недоверчиво, не спешит вылезать из кровати, моргает спросонья.

Она смеётся.

– Ты вернулась! – Они обнимаются. Умбра пахнет землёй и травами. Горько и сладко. Это она.

– Я тоже соскучилась.

– Где ты была?!

– У врага. Потом у друга. Это… сложно. Враз не объяснишь.

– А остальные? Они тебя видели?

– Скат видел, – она задумчиво отводит взгляд, – другие ещё нет.

– Так пойдём скорее! – Он тянет Умбру за руку, но та почему-то замирает. Утренние сумерки очерчивают лицо: глаза больные, страшные, с болячками, как у Сони. Губы потрескались, щёки запали.