Литмир - Электронная Библиотека

Дарья Райнер

Мизанабим

«Не нравится нам смерть, но поневоле

актёры с ней играют в унисон»

– Р. М. Рильке

ЧАСТЬ I. Город боли и мостов

В начале было Море,

и Море было миром,

а Слово – душой.

ПЕРЕД ШТОРМОМ

«Не оглядывайся».

Она шагает по поросшим мхом каменным ступеням, что уводят дальше от берега, вглубь дремучего леса – в сердце острова Первого Огня. По обе стороны от тропы тянутся заросли тагавы: белые чашечки цветов качаются в такт её шагам, случайные прикосновения напоминают жгучие поцелуи. Листья папоротников, напротив, нежно трогают за плечи, гладят по макушке узкими ладонями, словно успокаивая: «не бойся, глупая, не дрожи паутинкой на ветру».

Нура сжимает кулаки. Страх сливается с восторгом и предвкушением неизвестного. Отчасти она знает, что ждёт в конце тропы: за первым испытанием последует второе, но каким оно будет – известно лишь болотной ведьме, хранительнице Очага, мао-роа'ни – «той, что живёт за рекой» и ведает людские судьбы.

Встречи с ней Нура боится больше всего, но страх нужно взращивать в себе – из семени в росток – и обращать во благо. Сегодня её шестнадцатый ханга-вир – оборот солнечного колеса, – а значит, она обретёт вторую душу и докажет, что достойна быть частью племени.

«Ни о чём не думай».

Она перешагивает через сплетения корней, похожие на змеиные кольца, и отводит от лица плети лианы. Босые пятки шлёпают по булыжникам; капли вечерней росы остаются на коже.

Чем дальше Нура уходит от стоянки Плавучего Дома, тем чаще бьётся сердце. Пути обратно нет.

Она ступает на верёвочный мост, и тот мягко качается, скрипит канатными петлями. Гнилая доска кусает за пятку, оставляя жало занозы. Ничего, приложит к ранке лист тагавы, когда вернётся.

Если вернётся.

Глубокий вдох. Что ей говорил Сатофи? Духи реки Мангароа слышат мысли, чуют страхи.

Она закрывает глаза, позволяя зрению перейти в кончики пальцев и босые стопы, которыми приятно ощущать объятия моря, но не промозглый утренний туман, оставляющий следы на коже.

Шаг вперёд.

«Ни о чём не думай».

Тихий плеск воды. Звук повторяется – теперь ближе, будто кто-то шагает к ней против течения, размеренно и неотвратимо, минуя острые камни на мелководье, протяжно вздыхая и исторгая запах застоявшейся тины.

В памяти проносятся наставления Сатофи, его глубокий голос и лучики морщин на тёмной, как ствол раку, коже. Он улыбается, говоря о том, что ждёт тринадцатую внучку за рекой, – так легко, будто речь идёт о чистке рыбы. Он всегда говорит о страхе с улыбкой и знает о нём больше прочих. Имя Саат-о-Фей на языке та-мери означает «сердце, в котором живёт ужас».

Нура крепче зажмуривается, сжимая ладони в кулаки.

Река в этом месте узкая: ей хватит двенадцати шагов, чтобы преодолеть мост и оказаться на другом берегу.

Раз, два, три…

Она не успевает понять, что произошло: чужие голоса и руки подхватывают её – уносят прочь от священной реки.

СТРАНИЦА ПЕРВАЯ. Рыбёшка

Лето в тот год умирало долго.

Цеплялось за жухлую траву, за острые края черепичных крыш, окунало солнце в лужи и качалось в гамаках из паутины. Оно хотело жить. Как и все в Клифе.

Простое желание.

Проще только воды принести.

– Тебя за смертью посылать – быстрее вернёшься, – бросает Сом, когда Ёршик приходит с полупустым ведром. Расплескал по дороге, причём половину на себя, рубаха мокрая. На русой макушке взъерошены вихры. Глаза двенадцатилетнего мальчишки – ни в чём не повинная синь.

– Там плеснявка вернулась, – говорит он, бухая ведро на землю рядом с Сомовым котлом, – в колодце сидит.

С груды ящиков доносится вздох.

На подстеленной рогожке – чтоб заноза не ужалила – лежит Горчак и лениво покачивает ногой. Свою работу он на сегодня выполнил: принёс в жестяной банке мальков, выловленных в протоке, и на этом полномочия всё – закончились. Готовка в их верёвочной семье ложится на плечи Сома – сегодня, завтра и всегда – по праву старшего и «кухонной мамки», о чём не устаёт напоминать Карп, называя его уху хлёбовом внаготку. Без ничего, то есть. Раньше Сом жарил рыбу над костром, позволяя мясу пропитаться запахом дыма и сухих трав, а теперь всё чаще бросает наспех в кипящую воду. Если повезёт – с клубнями батата и шляпками грибов, очищенными от гнили. Овощами или хлебом не разжиться – в городе пусто.

На улицах и в людях. Везде пусто.

Только набат слышен дважды в день – на рассвете и в вечерних сумерках. Над Уделом Боли тянутся нитки хоровых песнопений – красные, тонкие, они сплетаются в клубок, обматывают шпиль и опадают в бессилии. Молитвы не лечат миножью хворь.

– Чего вздыхаешь? – говорит он Горчаку. – Иди да прогони.

– Пробовали.

Нога в запылённом ботинке взмывает и опускается. Как маятник. Горчак гоняет между зубов сухую травинку. Угольная чёлка закрывает лоб. Весь он угольный и угловатый в свои пятнадцать – от грязных подошв до колючих глаз. Локти и колени острые, как у сверчка, плечи узкие, а скулы, наоборот, широкие, и ямочка на щеке, когда улыбается едко. По-другому не может. Всегда бьёт словами в цель, но чаще бережёт силы. Карп поначалу шутил, мол, языком ворочать не больно, парень, хочешь, мы тебе по медному холу будем платить за каждое слово, а потом смекнул, что к чему. Теперь у них идиллия: один молчит, другой не затыкается.

– Значит, пробуйте ещё раз. – Сом непреклонен. – Нам чистая вода нужна, а не муть эта, – он кивает на ведро.

Ёршик поджимает губы. Зря тащил, что ли?

– Ясно же как день, – заговорщицким шёпотом вступает Карп, молчавший до сих пор, – жертва ей нужна, плеснявке вашей. Иначе не уйдёт. Бросим в колодец Малого, и дело крыто.

– Себя туда брось, – Малой щетинится сразу. Ершится. – Ей надолго хватит.

Карп хохочет, хлопая себя по впалому животу. Среди братьев он самый рослый, на полголовы выше Сома, шире в плечах, вот и отдувается всякий раз, когда сила нужна. Впрочем, сильнее всего развит язык: практика сказывается.

– Меня не станет жрать, – сидя в тени, Карп вырезает рукоятку для будущего ножа. Любит он дерево. Почти так же сильно, как Горчак – узлы и сети. – Я для неё слишком жёсткий. Подавится, слюной изойдёт… Воду вам отравит.

Он откидывается назад. За спиной у Карпа – Куча, которую он собственноручно перетаскал из Крепости, освобождая проход на третий этаж. Мусора в заброшенном доме было много: кое-что перенесли в западное крыло, что-то – на городскую свалку, расчистив часть жилых комнат – бывших палат военного госпиталя – для себя.

Куча состоит из пружинных матрасов, осиротевших дверец и оконных рам. В её утробе прячутся ножки стульев, колёсики инвалидных кресел и останки носилок. Всё вместе образовывает на переднем дворе Крепости живописную гору хлама, но как заверяет и клянётся Карп, гору очень нужную. Ценно-ресурсную. Источник полезных запчастей и древесины. Так и высится Куча, до сих пор не сожжённая, – в надежде на светлое будущее.

– Хоть соломинку тяните, – отзывается Сом, помешивая жидкое варево в котле. Зимой их полевая кухня переезжает под крышу, и там все чинно сидят за столами, не то что на улице: кто на ящиках, кто на коряге, кто просто на земле, поджав под себя ноги. Каждый из шести братьев сидит по-своему. – А лучше идите вместе. Чтоб наверняка.

Карп фыркает. Видно, что ему не хочется отрываться от работы, выпускать из рук деревяшку. Лень подниматься и топать за ограду.

Горчак покачивает ногой.

Ёршик пинает ведро.

Оглоеды.

Сом не спеша зачерпывает уху, подносит к губам, дует. Пробует. Сплёвывает в траву и бросает половник. Разворачивается и шагает к Крепости.

1
{"b":"837619","o":1}