Время от времени Павлов закрывался в ванной комнате, в темноте: окно занавешивал одеялом. Периодически включался красный свет. Пенсионер печатал фотографии. Известно, что фотоэмульсия практически не чувствительна к красному свету. Но иногда, ближе к утру, из-под двери пробивались зелёный, синий и фиолетовый.

Дед пытался привить внуку вкус к конструированию. В центральном Детском мире купили многочисленные конструкторы и две железные дороги из ГДР. В коробках с конструкторами стопками размещались стопки металлических пластинок разных форм, в пластинках просверлены круглые отверстия. Можно было собирать автомобили, электровозы, колёса обозрения, домики. В комплекты входили электрические моторчики, всё вертелось и двигалось. Но в основном играл сам дедушка, внук рассеянно наблюдал. Ещё меньше, чем конструировать, мальчику нравилось паять радиосхемы из детских наборов.

Длинными зимними вечерами внук любил смотреть на работающие электронные лампы – их становилось видно, когда дед снимал заднюю стенку телевизора или верхнюю крышку какого-нибудь другого устройства. Лампы светились изнутри оранжевым светом, перемигивались, жужжали и попискивали. Внутри ламп виднелись разные проводки, стенки, отсеки, и даже будто двигались крошечные существа. Это было похоже на небольшой космодром, ракеты с которого пока никуда не летят – но вот сейчас обсудят по маленьким переговорным устройствам последние новости и разлетятся каждая по своему заданию. Лампы имели разные формы и размеры, про каждую можно было что-то придумать. Про все эти электронные диоды, триоды, тетроды, пентоды, гексоды, гептоды, октоды и ноноды.

Дед и внук часто сидели в одной комнате и молчали. Или пенсионер лежал на диване и смотрел в потолок, а школьник делал домашние задания. Но больше любил гулять во дворе.

Ценным предметом из запаса военной одежды оказались кальсоны. Зимой погода в Предуралье холодная, пенсионер Павлов ходил пешком по много километров в оздоровительных целях; поддетые под брюки тёплые кальсоны спасали. Потом военные голубые кальсоны бабушка заставляла надевать на улицу и внука, Седова. Великоваты, но кто там увидит – ползать до темноты по снегу.

Зимой бабушка пыталась надеть на внука и военную тёплую шапку, но тому не нравилось. Выручал лётный шлем, сверху кожаный, внутри меховой, чёрный, блестящий, с ремешками-застёжками. С отделениями для защитных очков авиатора. Пионер любил нырять в сугроб, а так как шлем застёгивался герметично, снег не проникал внутрь. Однажды на улице хулиган сорвал с Седова шлем и убежал. Бабушка выследила вора и отняла украденный головной убор. Военная амуниция надёжная и крепкая, поэтому на неё зарились. То, что покупали в магазинах, было обычное, как у всех, по цвету и фасону, и различалось только по размерам; это не воровали и не отнимали. Зачем – у самих такое есть.

Вот офицерский ремень не был в почёте во дворе. Он широкий, но у него нет пряжки. То ли дело ремень моряцкий, с массивной литой латунной бляхой, с барельефом якоря и звезды. Моряцкий ремень подарил отчим. Такими ремнями на улице дрались. Даже отличник Седов пытался размахивать ремнём, но его быстро отняли хулиганы.

В начале 70-х во дворе было положено гулять в телогрейке. Бабушка купила нужный ватник. Кроме того, на спине был обязателен хотя бы один ряд клёпок. Заготовки клёпок состоят из двух частей – верхней и нижней; от удара молотка они захлопываются по разные стороны текстильного материала. В магазине такое не продавалось, но где-то достали верхние части; дедушка припаял раздвигающиеся усики, таким образом клёпки держались на телогрейке. Когда во дворе ставили подножку, и Седов-внук лежал на спине, отогнувшиеся усики кололи. Выступали слёзы, бесконечное серое небо перед глазами деформировалось. В романах пишут, что так подступает взросление.

Потом внук уехал учиться. Его уже невозможно было заставить донашивать дедушкину военную форму. Всё поменялось. Сначала он приезжал на каникулы. Потом в отпуск, всё реже и реже. Иногда с детьми.

Дедушки не стало, когда у Седова уже появился свой внук. Бабушка умерла намного раньше. Седов приехал на похороны, ему предложили сидеть с дедом последнюю ночь, так положено. До утра он читал писателя Майринка, наверное, это не совсем соответствовало обстановке. Просто перед поездом в рассеянности взял с полки книгу наугад. Неизвестно, понравилась бы такая книга дедушке. Может и да. Может быть, это было одним из его последних желаний. И в последнюю ночь, проведённую дома, дедушка внимательно следил за чтением внука. Подполковнику в запасе могли быть интересны некоторые ландшафты, о которых рассказывается в книге «Голем».

Через год, в 2005-м, самодельные приборы и непонятные колбы пенсионера Павлова выкинули, они были никому не интересны. Неизвестно, куда делся парадный мундир. В квартире стало просторно.

Невменяемость утренняя и невменяемость вечерняя – разные вещи.

Утром всё непонятно. Просыпание спьяну в чужом месте – дело особенное. В разных местах просыпания, в разных состояниях и в разное время года последовательность предметов, о которых в холодном поту вспоминаешь, разная. Или – паспорт, деньги, одежда. Или – очки, телефон, сигареты. Или – шапка, ботинки, рюкзак. Где я, где выключатель. Это кровать или скамейка в парке? Почему никого нет? Иногда слышны звуки взлетающего самолета или звуки бушующего океана за стеной. Правда, чаще всего оказывается, что проснулся всё-таки дома.

Утром пробиваешься сквозь комплекс вины, вспоминаешь ночной бред – стыдно, сладко, так в детстве припадаешь к царапинам крашенного изнутри окна в душевой заводского женского общежития: что-то мелькает, возбуждённое воображение рисует картины, от которых сводит голову, во рту пересыхает; а там, в душевой, скорее всего, уборщица перепрятывает найденные деньги.

Утром можешь посмотреть в зеркало – ну что, смотри, иногда интересно. А вдруг там не ты? Вот это круглое, неподвижное, ради серьёзности – твоё лицо, одна из поверхностей головы. Ты, конечно, смотришь себе в глаза. Да, это сеанс самопознания. Если смотришь на щёки – самопознание уже не метафизическое, а гигиеническое или диетологическое. Смотришь – насколько опухло лицо, или – нет ли чужой туши, помады, просто еды, настоящей или прошлой, царапин, проверяешь, как там зубы. Ещё можно двигать глазами, и картина будет двоиться. Потом надо посмотреть, а что это там, за спиной. Стены, батареи, книги – нет, не то. Смотреть, что там ещё. И ведь есть. Нет, показалось. Есть, есть. Что значит – не верить своим глазам? Верь.

Мистика преследовала Скорбова.

Это были не традиционные черти и крокодилы, которые приходят во время белой горячки. Нет, стадия алкоголизма его была не такова. Он выпивал много за один раз, и при этом достигались интересные психологические эффекты. Но не очень часто, поэтому органического разрушения структур головного мозга не происходило, организм держался.

Так вот, однажды к нему пристала опасная, но изысканная теория, которой он следовал, если вспоминал про неё. Это был доморощенный извод тёмного гностицизма; кто-то рассказал ему, по пьяни, что такое есть. Данное учение его заинтересовало, он порывался поработать с первоисточниками, но всегда было не с руки, некогда, поэтому ничего не прочитал. Но когда по телевизору что-то слышал про гностицизм, делал важное лицо, хмыкал и говорил: «Да, это про нас. Да, наша мать – София. Да, проклятая материя пленила её».

Будучи чрезмерно пьяным, он ненавидел вещи как часть материи, которая есть зло. Но испытывал любовь к людям. Ведь он знал, что внутри каждого человека есть божья искра, которую всосала жадная материя человеческого тела и не отпускает. И от этого ещё сильнее становилось отвращение к предметам, которые Скорбов произвольно трактовал как куски мёртвой материи.

Во время потребления алкоголя, после определённого полустакана, сознание меняется местами с подсознанием. Так в детстве проворачивалась коварная дощечка подростка N. Угрюмый соседский подросток N ловил крыс. Во дворе трёхэтажного дома стоял сарай, в сарае жил поросёнок, крысы воровали его корм. В старую стиральную машину вместо крышки прилаживалась вращающаяся фанерка с приманкой, и когда крыса прыгала туда, чтобы схватить сухарь, дощечка переворачивалась, так что крыса падала на торчащие внутри бачка специально наточенные гвозди.