Ну, всего хорошего, если будешь писать, заложи письмо в хлебный мякиш. Заключенный 18–53, статья 58-я…
Слава. Саня, спасибо за длинное письмо! Практически здесь вся вторая часть симфонии! Читали твое письмо все вместе — Галя, Глаша, сторож, шофер и два сотрудника КГБ, которых к нам приставили. Глаша за раков немножко обиделась — говорит, что они не мелочь, она их на рынке у спекулянтов покупала… Все твои замечания мы учли, плакат «Войдешь преступником — выйдешь честным человеком» уже повесили. Наш сосед, министр торговли, почему-то перестал к нам заходить… А так у нас все нормально, колючку натянули, вышку построили, Галя купила тулуп и каждое утро будет в нем лазить на вышку с собакой. Ничего, что это болонка? Думаю, ты, со своим гениальным воображением, легко примешь ее за овчарку. Я имею, в виду болонку. Вот она сидит рядом, глаза умные, только что не говорит. Я имею в виду Галю. Она не может говорить, она мякиш жует, чтоб спрятать это письмо. Сейчас ее очередь. До этого его жевали сторож, шофер и два сотрудника КГБ, которых к нам приставили. Оказались такие хорошие ребята! Сами этот батон купили за тринадцать копеек… Только Паша не жевала — она на тебя дуется…
Саня, завтра с утра посмотри в окно: у нас б шесть будет утренняя поверка. Мы всем телогрейки купили— сторожу, шоферу, двум сотрудникам КГБ. Может, еще Глаша на проверку выйдет, если тебя простит. Народу немного, но ты со своим воображением всегда можешь представить, что это — после амнистии…
Что же касается параши… э, виолончели, думаю, что это — толчок, фигурально выражаясь, толчок к тому, чтобы мне заняться дирижерством. Это судьба, знак свыше. Дирижеру нечего терять, кроме палочки. А с ней что случится? В крайнем случае, обтер и дальше…
Ну, заканчиваю, а то большое письмо получится, боюсь, батона не хватит… Пиши! Жду от тебя третью часть симфонии, анданте модерато…
Саня. Как же мы, русские, не ценим себя! Слава, ну какой мудерато тебе сказал, что ты мудерато? Ты — гений!
Так получилось, что я сначала увидел в зарешеченное окно утреннюю поверку и только потом получил письмо.
Видимо. Глаша не спешила, действительно дулась…
Я посмотрел в окно — и у меня прямо мороз по коже: зэки в бушлатах, какая-то стерва на вышке с собакой… Я понял, что сейчас будет утренний шмон! Крутанулся по камере, вспорол какой-то старый диван… сунул туда свои писульки…
И только когда увидел тебя со смычком вместо автомата и услышал картавое: «Конвой НКВД пгименяет огужие без пгедупгеждения» — я перевел дух. Скажу больше… Знаешь, как это бывает у нас, у настоящих мастеров слова? Вот ты закартавил, а у меня вдруг — как будто видение: Ленин! Дай, думаю, напишу «Ленин в Цюрихе»… Пока еще не все себе представляю… Слава, если не трудно, попроси Галю спуститься с вышки, заколоть волосы назад в пучок, надеть очки минус восемь и прокатиться на велосипеде. Как Надежда Константиновна. А я пока открою краны, сделаю разлив… Думаю, меня это подтолкнет. Навсегда с вами, ваш Саня…
Слава. Очень трудно писать в воде… Неужели ты с нами действительно навсегда? Я просто не могу поверить своему счастью… Думаю, и Галя поверить не может, она вот напротив плавает, мычит, кивает головой. Только что не говорит. Она, как ты, наверное, догадался, сейчас мякиш жует. Но не для письма. Она просто ничего другого, кроме мякиша, жевать не может… после того, как в очках Надежды Константиновны с велосипеда упала и выбила зубы…
А что касается дивана, который ты вспорол, не бери в голову, он действительно очень старый, старее не бывает, восемнадцатый век, французское барокко…
Саня, ты даже не представляешь, как все мы тут тебя любим. До такой степени, что готовы, рискуя всем, организовать тебе побег из Разлива. Мы уже плывем к тебе, кто на чем — Галя, сторож, шофер. Даже ребята из КГБ. Говорят, черт с ней, со службой, пусть нас расстреляют, но сделаем все, чтобы он убежал… Лучше смерть, говорят… Обещают украсть броневик. И у Глаши, как у всех русских женщин, доброе сердце. Вот ты думаешь, она сердится, а она уже пишет тебе апрельские тезисы…
Ну, всего тебе доброго, обезумевшие от горя скорой разлуки Галя Ростропович и Слава Вишневский…
В электричке
(К юбилею Вячеслава Тихонова)
— Граждане дорогие! Сами мы не здешние…Помогите, кто сколько может… Я потомственный чекист. Родился в Берлине под бомбежками в апреле сорок пятого. Моя мать — радистка, отца не помню…
Я сразу, как родился, хотел приехать его разыскать.
Но Центр попросил меня остаться, внедриться в немецкий детский сад и узнать, почему абвер так нашими детскими садами интересуется?
Наши случайно одного заподозрили, обратили внимание, что какой-то здоровый мужик в детском саду на горшке сидит… Оказался штурмбаннфюрер СС… Нет, записали-то его в чаш детсад ребенком, когда он еще в гитлерюгенде был, но у нас же в сады очередь была на несколько лет…
А я, граждане, к ним спокойно внедрился и послал шифровку: «Гиммлер интересуется, что это выносят в тяжелых сумках по ночам из детсада люди в белых халатах?» Немцы думали, что там замаскированный институт…
И Центр сказал мне спасибо, но вернуться не дал и под разными предлогами еще десятки лет держал меня вдали от Родины. И только недавно я узнал из архивов, что это мне через знакомых в столовой КГБ мстили поварихи детсадов и воспитательницы…
И мне пришлось, граждане, после войны обосноваться в ФРГ на долгие годы, обзавестись хорошими документами. Аусвайс у меня был подлинный, я взял фамилию матери — «Кэт»… Но для убедительности легенды все эти годы приходилось жрать «Вискас»… с содовой… Вот почему у меня такая хорошая шерсть…
Вы, конечно, спросите, что, кроме «Вискаса», помогало столько лет уходить от провала?.. Конечно, прежде всего разведчику нужны хорошие мозги. Они меня один раз просто спасли…
Был такой случай. Немцы как-то узнали, что в двадцать три ноль-ноль я должен выйти на встречу со связником, агенты уже стыли на холоде, ждали в подворотне, хотели с поличным взять… А я дома пошевелил мозгами, перевернул их, чтоб не подгорели, сухарями посыпал и думаю: «Сейчас идти куда-то на холод, с каким-то связником встречаться, когда дома такая вкуснятинка — жареные мозги, с баварским пивом… Да хрен с ними со всеми!» Так и не пошел…
И еще тепло вспоминаю руководителей нашей разведки, придумавших засылать нас под собственными именами, чтоб труднее было разоблачить. Помню, еще в разведшколе со мной один парень был, Николай. Толстый такой! Хотели забросить его под вымышленной фамилией Жиртрест…
Уже самолет был готов, в последнюю минуту что-то генералу не понравилось. У него, конечно, интуиция была!.. Какая интуиция! Она ему все заменяла, даже грамотность… «Отставить!» — говорит. Ходил, ходил вокруг парня, присматривался… «Ох-хо-хо!.. Под какой же фамилией тебя забросить, а, Коль?»
А уже взлетать, летчик нервничает… генерал махнул рукой, говорит: «Ладно, Коль, так и будешь — «Коль»…
Парень до сих пор работает! И на какой должности…
Это редкость, конечно. Другие, кого под своими именами еще в войну засылали, не в таком порядке. Мы так встречаемся иногда — Канарис Сергей Семеныч, Давид Самуилыч Мюллер — плохо живут… А Гудериан Абрам Соломоныч?.. Какие заслуги! В сорок первом послал телеграмму Жукову: «Буду пятнадцатого в Туле, встречайте…»А тут смотрю — посуду сдает…
Подайте, граждане… Не для себя прошу — на оперативные расходы. С этой разрядкой в международных отношениях нам так все урезали!..
Раньше, в холодную войну, нам ничего не жалели! Королями жили! Нас с легендой миллионеров забрасывали! Калугин в шестьдесят восьмом без парашюта прыгал! Ему парашютный мешок наличкой набили, девать было некуда…
