В общем, зрителей мало, и артисты, товарищ Ульянов, прямо скажу, постятся от презентации до презентации, от фестиваля до фестиваля. На святого Оскара оскоромишься, и дальше опять пост. До Ники-разлучницы… Почему разлучницы? А после нее половина друг с другом не разговаривают.
Ну, и конечно, голод! Голод репертуарный, товарищ Ульянов! Мы уж классику обгладываем до последней косточки! Уж так мы ее, извините за грубое слово, интрипер… ретируем, чтобы осовременить и народ привлечь! Уж с такими намеками! В «Борисе Годунове» убиенный царевич маленький, а уже лысый, с пятном на лбу, комбайнером успел поработать… Намек на Горбачева. А юродивый — сын стряпчего и моет лапти в Индийском океане… Это, мол, Жирик…
А что делать, товарищ Ульянов? Драматурги, мироеды проклятые, пьесы прячут кто под пол, кто в поленницу… Вот такие единоличники, не хотят бесплатно давать. А нам чем платить-то?
Просим по-хорошему — не дают, врут в глаза. Тут к одному супостату идем, из-за двери слышно, как на машинке стучит, а заходим… «Ну, что вы, откуда, в прошлый раз ваши подчистую все выгребли, до последней точки, сам бы у кого новенькое почитал, вот, старье одно… Сидит, листает «Кремлевские куранты»…
Хорошо, тут сынок его как закричит: «Зачем ты врешь, папка! У тебя же есть новая пьеса!» А он: «Замолчи, Павлик!..»
Вот мы и подумали, товарищ Ульянов, может, вы с товарищем Калягиным к ним своих комиссаров отправите, чтобы, значит, излишки изъять? Ну хоть по пять страниц с пьесы?
Но только, товарищ Ульянов, нам не всякие пьесы нужны, а такие, чтоб там ели по ходу действия.
Комсомольцы товарища Захарова себе такие достают. И так глубоко входят в роль! Товаршц Чурикова говорит: «У меня после «Зерро» ни одно платье не сходится…
А МХАТ?… Там вообще… Они же наследники Станиславского, за реализм на сцене борются! И продукты как реквизит выписывают. У них репертуар прямо меню напоминает. У них там пьеса одна так и называется — «Ужин». И какой, товарищ Ульянов! Два часа! Спонсоры за сердце хватаются! Вот такой ужин! Там товарищ Любшин слугу играет, каждый раз, говорят, домой сумки носит. И я слышал, им все мало — уже работают над продолжением, над обедом и завтраком…
Не, они там, во MXATte, вообще умеют устраиваться! Вы, товарищ Ульянов, видели лицо товарища Невинного? Нет, по телевизору? Видели? А у вас какой? А, «Панасоник», это большой такой. Ну, может быть. А у меня маленький, «Джи-ви-си» — так это лицо туда не входит! Потому что у него супа этого, с позеленевшей курицей, — море! Когда рекламу снимают, там же после каждой съемки ведро остается!
И скажу вам честно, товарищ Ульянов, иногда хочется к этой зеленой курице красного петуха подпустить… Что останавливает?.. Не, красный петух-то есть: он в Думе красную фракцию возглавляет. Но, понимаете, товарищ Ульянов, он насчет кого-нибудь заклевать — не очень боевой. Ну, у него клюв такой, знаете, не острый, а картошкой… Он в основном в чужом дерьме роется. Да, все думает там жемчужное зерно найти… Ну, петух, что с него взять…
И я не удивлюсь, товарищ Ульянов, если вы как-нибудь зайдете во МХАТ, а там на занавесе вместо чайки эта курица «Кнорре» пришпилена!
Вы только не думайте, что это зависть, товарищ Ульянов! Но ведь мог же этот Невинный и друзей в эту рекламу позвать! Так нет! Никого не подпускает, единоличник такой! Товарищ Райкин с товарищем Полищук только сунулись, а им нет! Кофе — пожалуйста, а бульон — ни-ни! Кому пожалел? Косте! Райкину! Он же нищий! У него в театре опера — и та трехгрошовая, товарищ Ульянов…
Ну, оно, конечно, другим и кофе не доверяют рекламировать. Зная их зверский аппетит, только что-нибудь несъедобное, стиральный порошок какой-нибудь…
А это ведь трагически может кончиться… Вот случай был… Одна артистка другой все «Ариэль» подсовывала: «Попробуйте «Ариэль», Эмма Петровна!» Ну, та попробовала… Говорят, ей хватило и половины дозы…
Не надо смеяться, товарищ Ульянов, все это очень серьезно! Артисты, чтоб прожить, уже смежные профессии осваивают. Хорошо, если как тот, который тень отца Гамлета играл. Он теперь у одного буржуя подрабатывает. Тот особняк в чистом поле отгрохал, и этот заслуженный республики у него на участке тень изображает!..
Но есть же и другие примеры. Один Отелло из Костромы уже интересовался, сколько киллер получает! А Ромео из Перьми по балконам лазит, квартиры чистит!
И я не удивлюсь, если начнется саботаж на сцене. И какая-нибудь Анна Каренина, вместо того чтоб спокойно сигануть под поезд, вместе с Вронским перекроет движение и выйдет перед паровозом с плакатом: «Заплатите за февраль, правительство в отставку…»
Так что, товарищ Ульянов, очень вас просим: сегодня уж погуляйте, а завтра давайте опять, вставайте на защиту наших театральных интересов. Вы нам очень нужны.
И еще, товарищ Ульянов. Можно с вами сняться на карточку? Очень просил художник Серов, для своей картины…
Переписка Славы и Сани…
К юбилею Мстислава Растроповича
Саня. Дорогой Слава!
Пишет тебе Саня Солженицын. Тебя, наверное, удивит это письмо, ведь пишу я с твоей же дачи, из соседней камеры. Жалко, ты никогда не сидел — мы могли бы перестукиваться, а так вот, видишь, приходится писать. Письмо передаю с оказией, с одной вольняшкой, не бойтесь, она верный человек. Да вы ее знаете, это Глаша, ваша домработница, а мне она баланду носит… Я что пишу-то? Вот вы вчера с Гошей ко мне стучали, а я не откликнулся. Вы за это на меня сердце не держите. Я ведь сейчас над «Архипелагом» работаю, который еще в зоне начал. И мне очень важно снова ощутить ту атмосферу лагерного барака, чтобы единый стиль был. Ну, атмосферу-то я создал — вы, наверное, ее почувствовали, когда к двери подходили— это я мокрые портянки над лампой сушил…
Я сижу, пишу, можно сказать, в образе зэка, и тут вы стучите — а мне открывать никак нельзя, мне ж по образу свидания запрещены…
Будь здоров, привет всем там, на воле, извини, что коротко — в лагере с бумагой плохо — пишу на том, что под руку подвернется…
Слава. Саня!
Под руку тебе подвернулась Первая часть уникальной симфонии Шостаковича, она в единственном экземпляре, собственно, за ней мы с Галкой и заходили. Странно, нам казалось, мы тебе положили целую кипу чистой бумаги… Прости нас. Видимо, мы забыли. Я стал ужасно рассеян. Вот и виолончель свою третий день найти не могу. Что ты называешь баландой? Тех раков с пивом, которых мы послали? Ты только скажи, что ты хочешь, и мы тут же… Ну, не буду мешать. Желаю успехов. Твой Слава.
Саня. Слава! Вот ты желаешь мне успехов! А возможны ли они? Вы же, когда звали к себе на дачу, говорили, что будут все условия для работы… И где же они? Как мне сосредоточиться, войти в образ политзаключенного? Что я в окно вижу? Пейзаж, твою мать…Где решетка, где колючка? Где толпы зэков на утренней поверке? Вертухаев нет, собак тоже… Где плакат над воротами дачи «Вошел преступником — вышел честным человеком»?
Не волнуйся, положить кипу чистой белой бумаги вы положили. Но разве на такой я в лагере писал?.. На этой чистенькой у меня не идет ничего… Я привык на клочках, на обрывках, чтоб всегда можно было, если шмон, в матрац спрятать…
Но я не обижаюсь, тем более ты сам говоришь, что стал рассеянный, ничего не помнишь, не можешь найти какую-то виолончель… Ты, кстати, и про парашу ничего не сказал. Я нашел ее, можно сказать, в последний момент. Ну и чудаки вы, музыканты! Надо же — даже парашу сделать в виде большой скрипки. Оригинально, только струны мешают. Да и отверстие можно было бы побольше… Я когда к ней подхожу, все время думаю: «Какая же Сталин сволочь! И до иностранцев добрался! Там, на параше, тот, кто раньше на ней сидел, видно, перед расстрелом свое имя выбил: «Гварнери». Наверное, из итальянской Голубой дивизии…
О еде не беспокойся, мне нравится, просто я все баландой называю. А за раков — отдельное спасибо. Вам, простым музыкантам, наверное, это непонятно, но у нас, у настоящих творцов, знаешь как бывает? Мелочь какая-нибудь — а вдруг подтолкнет к чему-нибудь грандиозному. И вот я смотрю на рака, трогаю его панцирь и думаю: «Написать, что ли, «Раковый корпус»?»
