Пройдясь под лампочками, Матвуй покашлял, позевал, демонстрируя, будто спать хочет, и направился к проходной. Но не дошел, нырнул в темноту и затих, будто растворился в ней. Потом осторожно прокрался к забору и залег невдалеке от оторванной доски. Так до рассвета и лежал, перемерз весь, но никто не пришел…
Утром, сдав смену, не пошел сразу домой, в проходной остался. С каждой женщиной, пришедшей на работу, перекинулся парой-другой фраз, приглядываясь: не она ли ворует? Но если их он только осматривал подозрительно, то ранних рабочих и шоферов, выходящих и выезжающих из ворот, и проверял: заглядывал в сумки, дотошно изучал накладные, считал ящики с яйцами и курами.
— Ты чего, с цепи сорвался? И не лень? — сердились шофера. — Чего придираешься, и без тебя все сверено-проверено, — и тыкали ему под нос накладные.
— Порядок нужен, порядок, — отвечал он. — Такая у меня работа…
Завфермой, Аркаш, проходя мимо и видя все это, усмехнулся:
— Что, помогла-таки газета?
— Газета — это сила! — привычно отозвался Матвуй и вдруг спохватился: — Ну-ко, ну-ко, а не ты ли это писал? — что-то подозрительны ему показались слова Аркаша.
— Ну, я! — признал тот. Сказал и ждет, что дед ответит.
— Ну, подожди, подожди! — грозит тот кулаком.
— Чего подожди? Думаешь, боюсь?
А Матвуй не смотрит на него, свое твердит:
— Подожди, попадешь в мой капкан…
— Постой, кого это ты ругаешь, дед?
— Кого, кого… Кого надо…
Аркаш, так ничего и не поняв, махнул рукой и пошел по своим делам.
— А ну, постой, постой, — остановил его старик. — Покажь сумку!
— Ты что, ты за кого меня принимаешь? — Аркаш покраснел даже.
— Ни за кого не принимаю, а так нам обоим спокойнее будет. Показывай, показывай. Если душа чиста, то и обижаться нечего и краснеть, как девушка…
Открыл сумку, а там разные болты, железяки.
— А это что?
— Вентиль… Засорился, заржавел… Иду в мастерскую… Да ты бы шел отдыхать, тебя уже сменили…
— Ладно, иду сейчас. Ты не обижайся, работа…
Три ночи пролежал Матвуй у забора, и все без толку. Замерз только. На четвертую, перед сменой, зашел к Опанасу.
— Опанас, у тебя ведь ружье есть…
Хоть и ссорились они частенько, но обиды не держали, В деревне так: сегодня поссорились — завтра забыли. Рядом ведь живут, на виду, на слуху. Нельзя жить, держа на соседа обиду…
Зачем тебе?
— Да вот жалуются, лиса, мол, протоптала дорожку к курям. Если даже увижу — что ей без ружья сделаю?
— На, держи. Да, смотри, человека не застрели вместо лисы-то. Глаза-то у тебя какие, отличишь, где лиса, где человек?
— Не беспокойсь, разберу что к чему. И мы когда-то на охоту ходили. А ты чем патроны-то зарядил?
— Дробью.
— Э-э, ты мне картечь давай.
— Да ты что, Матвуй? — засмеялся Опанас. — Не медведя ли ждешь вместо лисы?
— А уж кто попадет, там видно будет…
Так вот в один прекрасный вечер рабочие увидели на плече Матвуя берданку.
— Матвуй, ружье-то стреляет, нет? — смеются.
— Бабахну — так и корову свалю, — отвечает тот на полном серьезе. — Не от пули, так от звука свалится.
— Да неужто корову подстрелить надумал? — не унимаются те.
— Ворону! — так же серьезно отвечает Матвуй. Он не смеется — дело делает, заглядывая в сумки.
В день получки Матвуй нарочно походил по деревне, будто напоказ. Останавливался, заговаривая со встречными, долго сидел у магазина: вот, мол, не сплю я днем, ночью отосплюсь. Бутылку водки купил, нес ее домой в сетке, чтобы все видели. Но, вопреки своей привычке, даже не распечатал. Спрятал ее в поленницу, в другую бутылку молока налил, а когда пошел на смену, сунул во внутренний карман, чтобы оттопыривался он.
Придя на фабрику, дождался сумерек, привязал собаку у проходной, чтобы на виду была и не бегала за ним, не мешалась, и опять залег у забора. Рядом берданку пристроил.
Ну, думает, если сегодня не придет, то и не знаю, что делать. Может, он другой дорогой ходит воровать? Сколько еще без толку мерзнуть?
Не так уж и много времени прошло, деревня только-только успокоилась, как на тропке во ржи показался какой-то силуэт. Человек вышел на дорогу вдоль забора, прошелся взад-вперед и шмыгнул к доске. Отодвинул ее, влез и уверенно направился к птичникам. «Смотри-ка, смелый какой, — подумал Матвуй. — Как к себе домой идет!» Сам-то он ужасно испугался, даже дрожь пробрала, будто не вора караулит, а сам воровать пришел.
Минут пять прошло, а человек уже обратно идет. Быстро управился.
— Руки ввер-рх! — крикнул Матвуй, будто выстрелил.
И эффект действительно не хуже выстрела оказался. Сумка или корзинка упала, что-то белое из нее посыпалось, а сам хозяин присел от неожиданности и голову руками закрыл, словно гром над ним грянул.
— Ты чего, убьешь ведь… — пролепетал воришка.
— Опанас! — узнал Матвуй голос. — Ты ли это?
— Я…
— Что же ты тут делаешь?
— Да так… — мямлит тот и выпрямляется постепенно, видимо, пришел в себя.
— Нет, не так. Давай-ка иди вперед! Марш, марш…
— Ты куда это меня хочешь?.. Никуда я не пойду!
— Пойдешь! Ты свое ружье знаешь, меня тоже знаешь. Бабахну — и не посмотрю, что сосед!
— Ладно, Матвуй, пойду. Только ты не выставляй меня на посмешище. Чего там, соседи ведь. Сумел поймать — молодец. На этом и закончим. Обещаю: больше ни ногой сюда… А корзинку закопай в овраг. Все равно яйца разбились.
И Опанас направился к дыре.
— Стой! Куда это ты? Пойдем в будку, поговорим. А то я все один да один. Скучно ведь. Спасибо, что пришел. А пришел — так развлекай разговорами.
— Ты опусти ружье-то. Ненароком заденешь курок, — опасливо оглядывается Опанас.
Подошли к проходной. Индус и не думает лаять, хвостом виляет. Чего это он? А-а-а, так вот зачем ко мне Опанас так часто ходит, подкармливает его. Ну, керемет…
— Заходи, заходи, — ласково приглашает Матвуй. — Сюда пойдем. — Он открывает комнату экспедитора. — Здесь удобнее будет.
Опанас, ничего не подозревая, заходит в комнату. Дверь тут же хлопает за ним, щелкает ключ в замке.
— Матвуй! — кричит Опанас. — Ты чего это, албаста — дурная башка, задумал? Сейчас же открой!
А сторож с облегчением вздыхает, вытирает вспотевший лоб и садится на топчан. Он смеется, радостно покачивая головой.
— Надул ведь тебя! Наду-ул! Крепко запер. А вместе нам сидеть негоже. Лучше так: я здесь — ты там. Слышь, Опанас? Чего молчишь? Давай теперь поговорим.
Опанас не отвечает.
— Там на двери защелка есть, открой окошечко. Ах ты, не найдешь ведь… Сейчас я свет тебе включу. Ну, светло теперь?
Со стуком открывается маленькое окошечко в двери, такое маленькое, что в него только большущий нос Опанаса входит. Нос этот и говорит:
— Откроешь, нет, албаста? Больше мы не соседи! Дом твой обходить всегда буду, а на дороге, по которой ты ходишь, собачье дерьмо разбросаю! Да плюну еще!
— Приде-ешь. Как миленький придешь. Еще и с бутылкой, — смеется сторож.
Ну, надо же! Вот уж никак не ожидал, что такая лиса попадет. А ведь какие соседи были… Вот как жизнь поворачивается…
— Жди, приду! Тьфу — вот как приду! — в окошечко выставляется кукиш. — Не откроешь — дверь выломаю!
Опанас ударил в дверь, и она зашаталась.
— А ну, цыц! — крикнул Матвуй и ударил со злости прикладом в пол. Тотчас ружье грохнуло не хуже бомбы.
— Караул! Убивают! — закричал, захлебываясь, сосед. И сам Матвуй с топчана слетел, да еще перепугался: не убил ли соседа? Поднялся, дрожа, заглянул в окошечко: слава богу, жив, лежит в углу, ногой дрыгает.
— Ты чего это по людям стреляешь? — кричит.
— Если не успокоишься — еще хоть семь раз пальну!
— Всю деревню перебудишь…
— Испугался? И разбужу. Пусть приходят, любуются, какая лиса в капкан угодила.
Матвуй глянул вверх: весь потолок в дырках, как небо в звездах.
— Ничего не скажешь, хорошее ружьишко. Ну, как ты, живой? Подходи поближе, поговорим. Чего там в углу нашел?
