Annotation
В сборник известного марийского писателя Юрия Артамонова включены произведения о судьбах современной деревни, ее людях, их сложных человеческих взаимоотношениях в наше переломное время.
ПОВЕСТИ
КОКШАГА МОЯ:
1
2
3
4
5
6
7
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
СОЛДАТКИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
2
3
4
5
6
7
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
2
3
4
5
6
КОГДА ПОЕТ ЖАВОРОНОК
1
2
3
4
5
6
7
8
ВОЛКИ
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
РАССКАЗЫ
ВЕЮ-ГАРМОНИСТ
МАЛИНОВЫЕ ОБЛАКА
ВОЛЫНЩИК
РАЗГОВОР С ДЕДОМ
ФЕДОРА И ШАРИК
КАК СТАПАН ДОМ ПРОДАВАЛ
ГОСТЬ
СВОИ ЛЮДИ…
КОШЕЛЕК
РАСПЛАТА
ТАКАЯ РАБОТА…
СНОХА
ПРОЗРЕНИЕ
ДОМОЙ
БЕЛОЕ СОЛНЦЕ
ЗВУК КОЛОКОЛЬЧИКА
НЕМОЙ
ЗВЕЗДНОЕ ОЗЕРО
INFO
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
ЮРИЙ АРТАМОНОВ
МАЛИНОВЫЕ ОБЛАКА
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
*
Перевод с марийского
© Авторы переводов, отмеченных в содержании знаком *, 1991
ПОВЕСТИ
КОКШАГА МОЯ:
С ГОЛУБОЙ КАЙМОЙ, В ЗЕЛЕНОМ ПЛАТОЧКЕ
Перевод А. Спиридонова *
1
Много рек на земле марийской, но ни одну не сравню с Кокшагой. Будто прелестная маленькая девочка, выходит она из северных лесов, кокетливо охорашиваясь и чуточку пугаясь открывшегося простора. Впереди — долгий путь. Бежать ей по земле моих предков, деля ее пополам, до самой Волги. Через всю сбою жизнь и жизнь моего народа. И как человек, вышедший на большую дорогу, неспешно набирает она разбег, соразмеряя силы на весь путь. Но юность берет свое, и вот уже бежит резвушка, торопится, скользя с переката на перекат, будто гонится за ней кто: то петляет меж лугов и перелесков, то пробивает новые протоки, чтоб спрятаться, направить преследователя по ложному пути. Потом отдыхает на сверкающих белым песком плесах и снова мчит без остановки на виду у всех, не оглядываясь, оставляя позади деревеньки, напоив людей и скотину, но ничуть не уменьшаясь от этого, а наоборот, обретая силу, уверенность в себе. И выходит пред белокаменные лики Йошкар-Олы, столицы, этакой павой, полной собственного достоинства, силы и нежности. А дальше, вздохнув, уходит незаметно и тихо, как скромная, работящая марийская женщина, с глаз людских под сень необозримых приволжских лесов.
Как дорога объединяет большие и малые села, так Волга объединяет народы. И вижу я: выходит на эту дорогу моя Кокшага, сверкая серебром монист на груди, белой пеной кружев на желтом переднике песчаных берегов, в зеленом луговом платочке, украшенная голубыми лентами, бегущими атласной волной, алыми вышивками ягод, фиолетовым сумраком лесов. А рядом, слева и справа, выше и ниже по течению выходят чуваши, татары, удмурты, башкиры, сливаясь в единый поток, который и глазом не охватишь, настолько он широк и могуч. И кажется, будто ждала их Волга, чтобы вместе идти, рука об руку, по бескрайней родной земле.
Вспоминаю я, как весной, в низинном своем течении, широко разливается Кокшага, будто море, так что и не узнать, не найти ее исконного русла. А затем там, где она разливалась, встанет сочная зеленая трава таким же морем. И когда солнце поднимется к зениту лета и прольются сенокосные дожди — трава эта вымахнет в рост конопли на плодородных поймах. Тогда уж ни верхом проскакать, ни пешим прошагать — держит она тебя цепко, как лианы в джунглях. А начнешь косить — не размахнешься. И хоть остра коса, режет траву как воду, а оставляешь позади лишь узкую полоску, не шире собственных плеч, да две дорожки следов твоих ног на отаве.
Помню, в мои детские годы марийцы готовились к сенокосу, как к великому празднику. Мужчины загодя отбивают и точат косы, меняют рукоятки, ставят косовище, готовят бруски-лопаточки для точки, ремонтируют легкие деревянные грабли, запасают веревки различной длины и толщины, смазывают колеса телег. Женщины шьют новые рубашки, платья, вышивают на них хитроумные узоры, готовят питье, разную посуду, без чего никак не обойтись на сенокосе. И все это делают, держа в голове пословицу: «Идешь на день — готовь хлеба на неделю».
А потом вдруг придет долгожданный день сенокоса. Как заведено исстари, это 22 июня — ни днем раньше, ни днем позже. К этому сроку все полевые весенние работы уже закончены, яровые не требуют забот, день ото дня прибавляют в росте, и озимь отцвела, и начинает завязываться в колосе маточное зерно. Наступило яра кенеж — свободное лето, пустые, нерабочие дни в разгаре крестьянских забот. Да разве найдешь марийца, что сядет сложа руки в таксе время?! Поищи подобного чудака в иных краях. Ведь самая вора для сенокоса. И пустеет деревня Ятман с этого дня: ни голоса человечьего, ни скрипа калитки, ни собачьего пустобреха — все на лугах; только куры купаются в пыли посреди дороги под высоким и будто звенящим от зноя солнцем.
В самый разгар легкого, летучего мальчишеского сна толкают тебя потихоньку в бок, и, ни слова не говоря, включаешься ты, еще полусонный, вместе со взрослыми в сборы, потом, отставая, бредешь за ними по росистой траве, ежась от холодка. Все — и старшей, и молодые, — надев все новое и чистое, обув сплетенные специально для сенокоса лапти, собираются гуртом, всей деревней, у конюшни. Запрягают в телеги двадцать — двадцать пять лошадей и, без команды, чувствуя дрожь нетерпения, рассаживаются на повозках. Да и коки будто рады этому дню: коротко, нетерпеливо ржут, взбрыкивают — никак не угомонятся. А почуяв седоков и вожжи, рвутся вперед, чтобы раньше других оказаться на вольных берегах Кокшаги, первыми ущипнуть сочную траву заливных лугов. Люди сдерживают их в деревне и сами говорят еще тихо, вполголоса, но за околицей, будто простившись со всеми домашними заботами и неурядицами, которые так надоели за долгую зиму, за весеннюю безвылазную слякоть, будто забыв о доме, о деревне, разом оживают. И вот уже слышны песни, смех, и уже кто-то озорной, встав на телеге, свистит во всю мочь и крутит над головой вожжи, погоняя лошадей. И те, радостные, полные застоявшейся силы, берут вскачь, подбрасывая на ухабах телеги с ездоками.
Сторонний человек увидит лишь в эти минуты шлейфом стелющуюся пыль, услышит лошадиное ржание, свист и гиканье мальчишек, прерывистое от тряски пенье баб и девок, дребезжание телег и ничего не разберет в этой кутерьме, не поймет, что это: лихой набег или, может быть, бегство. Голова пылевого облака уже опускается в низину, в пойму Кокшаги, а редеющий хвост его еще обносит мелкой белесой пылью окраинные дома, придорожные кусты, заворачивая в поля. И встанет этот человек как вкопанный, ничего не понимая и тараща глаза: «Что это, куда это все несется, кто эти люди?» Знающий же ничуть не удивится, только долго будет стоять на одном месте, завидуя и вспоминая, что и с ним это когда-то было. И нестерпимо захочется ему в простор лугов, на речную гладь — на свободу. И придет щемящая тоска по тому чистому, детскому, по тому вечно дорогому, что давно ушло и никакими силами не вернуть его.
