«Граждане и гражданки Советского Союза!.. Сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий, без объявления войны германские войска напали на нашу страну… во многих местах атаковали наши границы…»

— Что, что это? — не понял дед.

— Тихо! — почти крикнул Ефим Лукич.

«Наше дело правое. Мы победим…»

Радио замолчало, и после короткой паузы — те же слова:

«Граждане и гражданки Советского Союза…»

— Теперь понял, что это такое? — со значением спросил Ефим Лукич. — Великая беда приспела, Никифор. Война!

— Как же так? — залихорадило Никифора. — Ведь с германцами-то у нас договор. Как же они, сукины дети, посмели?!

— Договор… Что этот договор для фашистов?!

— Что же делать? — плаксиво и растерянно спросил Никифор.

— Как что делать? — опять повысил голос Ефим Лукич. — В гражданскую войну что делал? Бить надо фашистов, смертным боем бить, вот что делать!

— Так оно… Но ведь тогда-то я был молодым. А теперь что? Теперь и ружье-то, чай, не поднять.

— И не поднимай, если не можешь. Не одни мы с тобой, этакие негожие, народ наш встанет, мой сын Ванька постоит за нас. А мы здесь, в тылу, за них постоим. Мы с тобой, считай, свое отвоевали. Но немало и сделали! Наше поколение в трудную пору отстояло революцию. Слышишь, Никифор, — ре-во-лю-цию! А ведь тогда не то было время, и люди не те были. Сейчас народ живет одной мыслью, одной верой. Каждый чувствует рядом с собой единомышленника, верного друга. И по партии, и по классу! Понял, Никифор?

Говорил Ефим Лукич нервно, торопливо и все комкал, комкал попавшую в цепкую пятерню скатерку — чувствовалось, все еще не может прийти в себя от внезапного потрясения. Гость его, Василий Степанович, тоже сидел за столом, точно оглушенный, растерянно вскидывал глаза то на репродуктор, то на хозяина и молчал. Решительно встал, начал прощаться. Ефим Лукич не удерживал его. Да и зачем? В каждой деревне, в каждой семье сейчас, наверно, так. Раз грянула беда — не до праздников, не до веселья. Теперь надо готовиться к испытаниям, праздник никуда не уйдет.

— Василий Степанович, а келде повези обратно, — сказал Ефим Лукич, протягивая четверть вина. — Не сердись, сорвалась наша игра.

— Сержусь, так не делают, Ефим Лукич, — возразил гость. — Чтобы не было никому обидно, давай оставим келде у тебя до конца войны. Потом и выпьем за победу. Договорились?

— Это здорово ты придумал! Так и сделаем, — оживился Ефим Лукич. — Только, чур, не забывай об уговоре.

Василий Степанович быстро запряг лошадь и галопом погнал домой. Заторопились, засобирались гости и в других домах. Никто их не провожал.

— И мне пора, — забеспокоился дед Никифор. Сунул под мышку свой старый картуз, опять поклонился хозяину, хозяйке, зашаркал подметками к выходу. На улице посмотрел в одну сторону деревни, в другую и споро зашагал к правлению колхоза.

2

Раздался стук в окошко. Ефим Лукич отдернул занавеску.

— Сын твой дома? — крикнул верховой в солдатской форме.

В руках у него была плетка, взмыленная лошадь загнанно, во все бока дышала и роняла с губ желтую пену.

— Дома, да только вот вышел куда-то. Что не заходишь?

— Ефим Лукич узнал в верховом одногодка своего сына Сережку Киселева.

— Некогда, дядя Ефим. Вот Ивану вашему повестка, пусть не мешкает.

У Ефима Лукича сжалось сердце, но он не подал виду и даже сказал что-то шутливое.

Внимательно прочитав повестку, спросил:

— Много ли из нашей-то деревни забирают?

— Много.

— Сколько же?

— Некогда мне, дядя Ефим, считать, — сказал Сергей. — Вот на три деревни, — показал он пухлую пачку желтых бумажек и пришпорил коня.

В доме жена Ефима Лукича уже приготовилась реветь.

— Ивану моему повестка-то?

— Кому еще? — с какой-то внутренней гордостью сказал Ефим Лукич. — Нашему Ивану, не мне же, старику.

— Ой, чуяло мое сердце — заберут! Что делать-то будем? — запричитала она и расслабленно опустилась на лавку. — Молодой ведь еще, восемнадцать годков только-только минуло…

— Не вой! — резко оборвал ее муж. — Гордиться надо, что сын наш один из первых идет на войну. Родину защищать вдет!

— Ой, солнышко мое! — не унималась старуха. — Один-единственный сынок — и того забирают! Нет, не пущу, никуда не пущу!

— Да перестань ты! — раздраженно крикнул Ефим Лукич и так грохнул по столу кулаком, что зазвенели стекла. Глаза его округлились, подбородок затрясся.

Жена испугалась непривычного крика всегда спокойного мужа, голос ее запал где-то в горле, и она долго сидела с открытым ртом. Потом выбежала во двор, заскочила в хлев и до вечера сидела на кормушке, беззвучно выплакивая последние слезы.

* * *

Председатель колхоза Трофимов Михаил Трофимович сидит за столом, низко склонив голову, курит папиросу за папиросой. Жена его, Ануш, скрестив на груди руки, взад-вперед ходит по избе. Оба молчат. Всегда у них так, молча, про себя подумать, когда жизнь ставит крутой, часто неожиданный вопрос: как быть? Не первый, ох, не первый раз они думают…

Хотя Михаил Трофимович и Ануш, что называется, жили душа в душу, мало было у них спокойных дней. В первые годы Советской власти Михаил, тогда совсем молодой большевик, участвовал в подавлении кулацких мятежей в марийских селах, потом по заданию партии работал на одном из заводов Москвы, а еще позднее организовывал в республике колхозы. И вот наконец послали его в родную деревню председателем. Стар стал бывший председатель Ефим Лукич, не успевал управляться с быстро растущим хозяйством, и сельчане сами попросили районные власти направить к ним опытного, энергичного земляка Михаила Трофимова.

…Сидит Михаил Трофимов, думает… Может быть, ждет стука в окошко, может быть, ждет, когда и ему принесут повестку? И чем больше он думает, тем больше понимает: ему не принесут. Нет, не принесут! Колхоз не оставят без председателя. И тогда он решает: идти в военкомат самому.

Михаил Трофимович решительно замял папиросу, открыл платяной шкаф, нашел свежую рубашку, снял с плечиков новый костюм. В одну минуту оделся-примолодился и уж направился было к двери, но тут увидел Ануш. Враз постаревшая, она стояла в углу и в скорбном молчании наблюдала за мужем. Во взблескивающих от слез глазах затаился тревожный вопрос — что, мол, надумал?

Сминая фуражку, Михаил Трофимович тяжелым шагом подошел к жене, неумело, одним пальцем вытер слезы, огла-96 дил шершавой ладонью седые ее волосы и вдруг крепко притиснул к груди.

— Прости, Ануш, — сказал он, будто в самом деле был в чем виноват. — Не сердись, не впервой ведь нам… Не умею я по-другому…

— Понимаю, Миша. Поэтому и не сержусь. Вот только боюсь за тебя…

— Чего бояться-то?

— Сама не знаю. Только чует мое сердце неладное…

— Ну, ну, не загадывай. Пока ведь только в правление иду.

* * *

А в правлении уже давно полно народу. Люди стоят и на улице, и в сенях, а в самом доме так накурено, что хоть топор вешай. Молодые и старые — все пришли.

Председатель пробрался к своему столу, снял фуражку, обвел собравшихся долгим изучающим взглядом, будто каждому заглядывал в душу. Спросил молодого парня, сидевшего к председательскому столу ближе других:

— Ну, Гриньша, получил повестку?

— Получил! — с радостью откликнулся парень.

— Так… Кто еще получил?

— Я, я, я, — раздались голоса.

— Всего тридцать два человека, — сказал Гриша, — сейчас считали.

— Кто именно?

— Петр Онисимович, Ведот, Павел, Федор… — загибая пальцы, снова начал считать Гриша.

Михаил Трофимович слушает и думает. Лучшие люди колхоза. Трактористы, конюхи, кузнецы, шоферы, бригадиры… Его-то самого почему оставили?

— Разве тебе не дали повестку? — в тон мыслям председателя спросил Ведот.

— Нет. Все ждал, не принесли.

— Плохо дело, — посочувствовал Ведот. — А мы тут сидели и думали: работали вместе, воевать пойдем вместе. Все-таки надежнее, когда рядом свои люди, считай, что соседи да родня.