Покачиваясь на тарантасах, в конце деревни появляются гости. Местные жители выходят встречать их. Обнимаются, дружески хлопают по спине друг друга. Сильно хлопают, знай держись на ногах! Кое-кто и морщится от боли, да ничего, так уж заведено обмениваться приветствиями. И никакой, конечно, обиды: праздник есть праздник. Гости и хозяева вместе распрягают лошадей, проходят в избу, умываются, вытирают лица, руки белоснежными, затейливо вышитыми холщовыми полотенцами, чинно рассаживаются за столом. Стол ломится от снеди, притягательно поблескивают графинчики, бутылочки, чарки. Нет, пить пока нельзя, хотя гости и устали с дороги. Еще не готовы команмелна, и сейчас самое лучшее дело — не мешать хозяйке священнодействовать у очага. Не допекутся или подгорят команмелна — это настоящий позор хозяйке. Да и хозяину неловко, мол, какая неумеха у него жена.

Но вот наконец команмелна готовы. Удались на славу! Нежно-золотистые, с необыкновенным, просто непередаваемым запахом, пышными горками возвышаются они на тарелках в самой середине стола, потеснив прочие закуски. Хозяин первым берет рассыпчатый горячий блин, разламывает его надвое, каждую половинку сгибает еще вдвое и обмакивает в растопленное коровье масло, которое тоже отливает золотом в фарфоровом блюде. Принимаются за дело и гости. Причмокивают, нахваливают хозяйку, и уж как ни оберегаются, все равно кто-нибудь или прикусит палец, или капнет маслом на белую рубашку…

Ребятишек за столом не видно, все они на улице. В новых лапотках, в белых косоворотках и черных крашеных штанах. Кто-кто, а они раньше взрослых успели попробовать (да и досыта напробоваться!) кома нм ел на. Руки, лица, волосы их блестят от масла. Сразу видно: старались… Теперь и кошкам хватит работы. Редкий мальчишка ложится спать без кошки. Обнимет ее, прижмет к себе, услышит, как она мурлычет, и сладко-сладко заснет. А хитрой кошке только того и надо. Осторожно высвободится из объятий малыша и долго с наслаждением будет лизать своим шершавым языком его щеки…

К Смирнову Ефиму Лукичу приехал самый желанный гость. Привез келде^[9] — четверть крепкого вина и двух гусей. Сверх того хозяину подарил рубашку, хозяйке — платье. Ефим Лукич с Василием Степановичем вместе воевали с немцами в первую мировую войну. Вместе мерзли в окопах, вместе участвовали в восстании против продолжения войны. А когда подавили это восстание, вместе чуть не попали под расстрел… Восставших всех выстроили в шеренги, приказали рассчитаться по пять человек и каждого пятого увели на расстрел…

Но смерть миновала их. Теперь они снова вместе, сидят рядышком за праздничным столом, вспоминают свою лихую молодость, боевые походы.

Ефим Лукич теребит жидкую бороду, маленькими хитрыми глазками наблюдает за гостем, слушает его рассказы про житье-бытье, наливает чарочку вина, уже далеко не первую… Наливает, а сам сжимает под скатертью в руке половинку дужки — вот-вот он подловит гостя и тогда сполна получит келде… С каждой новой рюмкой гость становится все более разговорчивым, а Ефим Лукич еще не пьян. Он — мужик крепкий.

Солнце все выше поднимается над горизонтом, радует, расцвечивает лучами землю, весело заглядывает в окна домов. А из окон слышатся смех, песни. На улицу еще никто не выходит. Сперва надо достойно угостить гостей, расположить к своему дому. Там и тут пока робко, но все чаще подают голоса гармони. Они как бы перекликаются между собой, зовут, манят друг друга.

И вот настал час выходить на улицу. Широко распахиваются резные ворота. Обнявшись, растянувшись в один ряд, плавно раскачиваясь из стороны в сторону, как во время свадьбы, идут по деревне мужчины и женщины, парни и девушки. Идут с песнями, под заливистую игру гармошек. И редкую избу минуют, не отведав пенистого пива, не поздравив хозяев с праздником.

Вон куда-то спешит дед Никифор. В обычные дни он никуда не выходит. Разве что под окна своей старой, как и он сам, избы. Сядет на длинную лавку и сидит до позднего вечера, не пропуская ни одного прохожего, чтобы почесать язык. Видать, сегодня и он приложился к рюмке, ишь как резво бежит, даже, кажется, что-то напевает себе под нос. В такой день скучно ему сидеть на скамейке, поговорить не с кем. Дай-ка, думает, выйду на деревню, авось кто-нибудь приметит, пригласит в гости. Обежал почти всю улицу, но никто почему-то не замечает его, никто не приглашает. Обидно стало деду, свернул он к ближайшему дому, настойчиво застучал в раму.

— Ефим, а Ефим!

— Ой, — откликнулся Ефим Лукич.

— Не видишь, что ли, меня?

— Да как не вижу? Заходи!

— Нет, сперва айда ко мне, команмелна угощу, — слицемерил Никифор.

— Вон как! — удивился Ефим Лукич, распахивая окно. — i Женился, что ли, раз команмелна в доме завелись?

— Ты чего мелешь? — обиделся дед. — На кой черт мне баба — сам стряпал!

— Обманываешь, чай, — недоверчиво скосил набок голову Ефим Лукич. — Тетку Дарью нанял, чай? Слышал я, будто ты под старость лет с ней шуры-муры заводишь? Но это ничего, мужик ты достойный самой лучшей бабы…

— Тьфу ты, леший плешивый! — выругался дед Никифор. — Да если хошь знать, я свою Оксину ни на какую Дарью-Марью вовек не променяю, хоть и живой ее давно нету. Пусть земля ей будет пухом! Не болтай давай лишку, пошли, коль приглашаю.

— Ну ладно, ладно, не петушись, я ведь пошутковал, — примирительно сказал Ефим Лукич. — Заходи сам, у меня гости.

Дед Никифор только этого и ждал. Радостно прокашлявшись, быстренько забежал в избу, поклонился хозяевам, гостям и уселся на свободный стул.

Если правду сказать, то Никифор еще с вечера нацеливался навестить своего старого друга Ефима, попробовать его команмелна, но все не решался, пока утром не хватил для храбрости пару рюмочек. Нет, команмелна у него действительно были, и действительно он стряпал их сам, но получились они пригорелые и невкусные, а потому, приглашая Ефима, дед втайне надеялся, что тот откажется и зазовет его к себе в дом. Так и вышло, дед сидел в гостях у Ефима и, глядя на золотистые, источающие неописуемый аромат команмелна Ефима Лукича, с сожалением думал, что не научился готовить это яство, пока жива была Оксина. Надеялся прожить с ней до смерти, а не пришлось…

И сразу вспомнилось многое. В ладу и согласии жили они с Оксиной, дом был полон достатка, но вот беда, не было у них дет;ей, и из-за этого частенько возникали ссоры. Все собирались взять из детского дома мальчишку. Но так и не собрались.

А время текло, как вода в реке. Тяжело заболела, умерла Оксина. Надломленный горем, Никифор как-то быстро, в один год, сдал здоровьем, сильно постарел, и уже ничего нельзя было вернуть. Конечно, он мог сосватать какую-нибудь одинокую женщину, ту же Дарью, которая, верно, из чисто женского сожаления и доброты душевной до сих пор помогает Никифору по хозяйству, но не хотелось глумиться над светлой памятью любимой Оксины. Так и остался бобылем.

Сидит Никифор у своего друга Ефима Лукича, пьет сладкое вино, ест нежнейшие команмелна, и ничего ему больше не надо, лишь бы всегда были рядом друзья и всегда, вот так же, как в это славное летнее утро, в открытое окно влетало веселое ликование гуляющих на улице односельчан.

И вдруг праздничная деревня разом умолкла, будто что-то оборвалось. Заглохли гармони, стихли песни, не слышно стало веселого визга ребятишек. Только непонятливые коровы все просятся на луг, жалобно помыкивая в хлевах и загонах.

Праздник кончился, едва успев начаться. Что случилось, уж не пожар ли где? Нет, не похоже. Отчего тогда наступила такая угнетающая тишина? Так бывает после ослепительной вспышки молнии, когда застигнутые врасплох люди инстинктивно приседают и безотчетно пережидают томительно-длинные секунды, обреченно ждут, когда гулко и раскатисто грянет над головой гром. Но что-то затянулись эти зловещие секунды, что-то долго не могут прийти в себя люди.

— Радио! Включите радио! — первым опомнился Ефим Лукич.

Сам он вроде бы и встать не мог, лишь напрягся весь, собрал в горсть угол скатерки. Дед Никифор засеменил к репродуктору, дрожащей рукой сунул вилку в розетку. И понеслись из эфира леденящие сердце слова: