Ещё и как назло в башке ожил голос отца. - Когда человек перед тобой голый, он чувствует себя более уязвимым, беспомощным и униженным. - Учил когда-то он меня. Ну, уж этого мне точно не надо, думаю достаточно она из-за меня себя начувствовалась и уязвимой, и беспомощной.

Моя футболка ей была как платье. А мои спортивные штаны были ей сильно велики по длине, и пришлось до отказа затянуть на её талии шнурок, чтобы они хотя бы с неё не падали. Уложив Милану в кровать, я прижал её спиной к своей груди. Я не знал, как вывести её из того состояния, в котором она была. - Я не знаю, как это объяснить, и можно ли будет здесь что-то вообще объяснить. - Начал я. - И сможешь ли ты простить... Но я всё сделаю, чтобы ты это забыла, всё что захочешь. Хочешь, давай вместе уедем на море? Арлана с собой возьмём. Нам же хорошо на море было. Может, там тебе будет легче всё это пережить. - Зачем? - впервые ответила она. - Чтобы встречать каждое утро с членом в горле? - Милана, девочка, забудь! Просто, пожалуйста, всю ту херню, что я нёс. Дебил. Я за каждое слово прощение вымаливать буду, я всё для тебя сделаю... Милана! - сейчас, когда она это повторяла, меня самого передёргивало. - Мы же сможем через это перешагнуть и жить дальше? Да? - Не хочу. - Тихо произнесла она. - Что? - не хотел я верить услышанному. - Не могу отделаться от ощущения грязи на теле. Чувствую себя использованной самым мерзким образом. - Привычное сочетание слов, вдруг резануло внутри напоминанием о собственной дурости и слепоте. - Почему? Я всё в жизни делала правильно, не бунтовала, не лезла выше всех. Не хитрила, не пыталась урвать кусок пожирнее... Сначала, диагноз. Следом муж с его двойной жизнью и похождениями, теперь это. Я устала. Устала разгребать всё это. Я устала от этой жизни. Больше не хочу, просто больше не хочу жить. Я остолбенел. В её голосе не было ни грамма истерики. Так не говорят люди, желающие просто привлечь внимание к себе. Она всё решила и была уверена в своём выборе. Я виноват в этом решении.

Дверь распахнулась, хлопнув об косяк. Арлан вихрем промчался по комнате, залез с того края кровати и прижался к Милане, крепко её обнимая. - Мама, не бросай меня! Я же тебя нашёл! Пожалуйста, мама! - выдал Арлан. Спина Миланы окаменела, она, похоже, тоже растерялась. А Арлан только без конца повторял свою просьбу не бросать его и называл её мамой. Её плечи дрогнули, и она обняла сына в ответ. - Мам, ну ты чего? Ну, не плачь! - просил её Арлан, зацеловывая мокрые щëки. – Все, я рядом!

Амиран. Самые страшные минуты в жизни любого человека, это минуты, когда теряешь что-то очень важное. Что-то, без чего жизнь сразу становится лишённой огромного куска.

Вот и сейчас, я лежал рядом с Миланой и сыном, слушал, как сын зовёт Милану мамой и просит остаться с ним, видел, как беззвучно сотрясаются её плечи и крепче сжимаются вцепившиеся в ткань футболки пальчики сына. И ощущал, всей кожей чувствовал, как растворяются в воздухе минуты. И с каждой такой минутой обида и боль Миланы могла превратиться в ненависть. Уже превращалась. Только ненавидеть она начала почему-то саму себя.

Понемногу Милана затихла, а голос сына сначала стал тише, а потом и вовсе замолчал. Но уснуть я не смог бы, ни при каких условиях.

Отработанный до автоматизма, до уровня рефлекса, принцип в любой ситуации, какой бы страшной она не была, сначала принимать меры, а уже потом размышлять о произошедшем, сработал и на этот раз. Документы, мгновенно объяснившие, где была и чем занималась Милана, в каком она состоянии, и что с ней произошло, стали вспышкой прояснившей голову. Главным стало перевезти Милану в безопасное место и обеспечить помощь.

Не важно, что причиной того, что эта помощь ей понадобилась, стал я сам. Точнее, то безумное животное, в которое я превратился от ревности, что сжигала всё разумное во мне все эти дни. От уязвлëнного самолюбия, что все старания привлечь её, не оценили, не заметили. От чувства собственной беспомощности, что я, убивший годы, исправляя ту репутацию и мнение о нашей семье, что создали дед, отец, братья, готов был, наплевав на все правила и законы, привести её в дом женой, хозяйкой. Я готов был прогнуться для неё. А она просто ушла, не посчитав нужным даже сказать мне в лицо, что уходит.

Никогда в жизни я ни одну женщину не взял силой! Никого! И единственной, кому я причинил эту боль, стала она, моё наваждение. Моя нимфа. И я ничего не мог сделать, чтобы исправить всё произошедшее, чтобы забрать себе эту боль, избавить её от этого ощущения грязи.

Вот только сейчас, когда сделать уже было ничего невозможно, когда оставалось только ждать, мысли, запертые до этого момента необходимостью помочь Милане, превратились в самых безжалостных палачей. Они набрасывались на меня воспоминаниями, звучали моим голосом, прокатывались под кожей раскалëнными шарами с сотней острых шипов.

Сейчас, когда я её потерял, уничтожил собственными руками любую надежду на то, что она согласится принять меня, всё вдруг стало таким ясным, понятным и очевидным. Настолько предельно открытым, что я просто не мог понять, как я этого не заметил раньше? Я совсем недавно задавался вопросом, люблю ли я её. А сейчас даже самому было смешно. Как можно сомневаться, не разобраться в самом себе, если это видели все вокруг?!

Люблю. С первой минуты, как увидел. Вот почему её образ так впечатался в тот момент в памяти, словно тавро выжгло на сознании. Кругом падает снег, всё размазывается, все звуки стерты боем крови в ушах. Она резко разворачивается, прижимая к груди Арлана, страхуя своей рукой ему шею, словно он грудной младенец. Её волосы гривой взметаются над плечами и распахнувшиеся темно-карие глаза. Без страха, только желание защитить чужого ей мальчика от неведомой беды. Я посчитал её опасностью для сына, а она меня.

Я всегда считался нелюдимым, у меня не было друзей, я очень тяжело принимал людей в близкий круг. А всех вне этого круга я лишь терпел. Присутствие чужих меня выводило из себя и раздражало. Но Милана...

Удивляла, да. Будила любопытство, интерес и азарт, да. Но не раздражала, никогда, ни на секунду. Она просто наполнила мою жизнь своим присутствием так естественно, что я этого не заметил. Просто потому, что она моя. Настоящая, истинная, словно для меня созданная, моё собственное отражение. Её не злило моё следование правилам, ей не надо было объяснять причины того или иного решения. Она меня понимала, она делила со мной мои мысли, как это было с выводом о последствиях того, что происходило в клубе при других Тахмировых для Арлана. Для неё не было проблемой жить в моём доме, её никак не напрягали те, очень жёсткие условия постоянного контроля, которые я и не скрывал. Просто потому, что она считала их правильными и верными.

И она приняла моего сына. Разделила и эту мою любовь. Никто и усомниться не мог, что она любящая и заботливая мать, видя их вместе с Арланом. Она берегла его, вилась над ним, словно над птенцом.

Люблю ли я её? Люблю. Люблю так, что кровь леденеет от одной мысли, что она на меня больше не посмотрит, не улыбнётся, не позволит быть рядом. Люблю так, что с трудом проталкиваю в горле каждый глоток воздуха, осознавая какую боль ей причинил, как обидел, унизил и нечем мне это исправить и искупить. Нет такого дара, чтобы показать всю степень моего раскаяния.

Люблю. Но никогда и никому не позволю об этом узнать. Не осмелюсь признаться, не после того, что совершил. Даже попросить прощения нет ни сил, ни смелости. Как о таком можно просить? Как на это можно надеяться?

Этой ночью я лежал рядом с той, что разбудила моё сердце. Той, что сама стала моей душой. И осознавал, что к её сердцу дорога для меня закрыта. Недостоин. Мои же слова, брошенные мне в лицо Ксаной внизу, и слова самой Миланы о нежелании жить и о том, что она чувствует себя грязной и использованной, словно издеваясь надо мной, заставили звучать в моей голове со всей возможной громкостью каждое слово, которым я марал свою чистую девочку, поганил всё хорошее, что между нами было.