Когда ей исполнилось пять лет, в подземном городе не знали, что такое зима, ее и еще других девочек и мальчиков отобрали и увезли в другой конец города. Там их выстроили в ряд, заставили раздеться догола и завязали глаза. Она хорошо помнила это, как она стояла на холодном полу много часов подряд, не имея права сменить позу, чувствуя рядом таких же дрожащих от холода и страха ребят. Иногда до нее кто-то дотрагивался, щупал руки, ноги, грудь, больно сжимал чресла, она дергалась, пытаясь отбиться, но ей связали руки, а после каждого выпада ударяли током в спину. У нее до сих пор остались шрамы от этих ударов под лопатками. Они стояли и слушали, как их делят, она не понимала всех слов, но знала, что их делят, а это покупатели. Кто-то ткнул в нее пальцем и сказал, что она не годится для родов, потом ее потащили куда-то и посадили на холодное и липкое металлическое кресло. Машина с силой раздвинула ей ноги, и чья-то рука вошла в нее, от острой жгучей боли она потеряла сознание.
Очнулась она в другом бараке, лежа на нарах. Рядом стонали девчонки, кто-то с надрывом плакал. Было очень темно, Кира с трудом нащупала свою одежду. Она замерзла и хотела пить, она до сих пор боится жажды, ей кажется, что ее горло сейчас разорвет на части.
Что было потом, мне описать трудно. Я знаю, что у нас есть подобные заведения, но мне всегда казалось, что девушки и парни идут туда добровольно, в поисках легкого заработка. Киру определили в публичный дом, она проработала там без малого восемь лет. Когда она рассказывала мне про своих клиентов, то всегда вырисовывался один или два одинаковых типажа. Первый был невысокий, с маленькими глазками на большой морде, короткими ручками, еле выступавшими за большое брюхо – это был самый простой клиент, она могла повелевать им, делая кротким и послушным. Второй типаж был почти неотличим внешне, но он хотел владеть ею, он ее бил, таскал по комнате за волосы, иногда приходил с другой женщиной, наверное, женой, но несколько раз было, что с сестрой. Женщина издевалась над ней, насилуя подручными предметами, находя гадкое удовлетворение от ее боли, а мужчина в это время держал Киру, задыхаясь от возбуждения. После таких клиентов Кира долго лечилась. Пожалуй, нахождение в больнице было лучшим временем, там она была свободна, к ней относились с жалостью, часто задерживая подольше, чтобы она могла отдохнуть.
Хуже всего было парням, их сильно мучили, над некоторыми просто издевались. Один раз рядом с ней лежал парень, она узнала его, он был из ее барака, только на год старше. Он несколько недель просто лежал, истекая кровью, а потом, когда сознание вернулось к нему, он сказал ей, что они хуже, чем вещи, зачем тогда жить? После этих слов он умер тихо. Она запомнила, что в этот момент он был счастлив.
Когда она вернулась в публичный дом, на самом деле он назывался центром социальной адаптации, странное название. Я пытаюсь вспомнить, откуда мне знаком термин «публичный дом», но не могу, очень спутанные воспоминания, скорее всего, это нам рассказывали Кира и Кир, но я отчетливо помню, как один из жрецов упоминал эти слова, говоря о грехах наших. Грех – совершенно непонятное слово, которое вбивают нам с рождения. Что толку бояться совершить грех, если кроме этой подлой жизни нет ничего?
А что в нашей жизни правда? В чем правда нашей жизни? Чем моя жизнь лучше жизни Киры? У кого в руках право решать судьбы людей, и кто дал им это право? Ложь, вокруг правит ложь. Она во всем – в наших делах, мыслях, в нас самих. Мы так часто слышим ложь, так часто повторяем ее, передаем друг другу, что она уже стала для нас правдой. А что есть истинная правда, если отбросить всю эту чепуху про место каждого, про наше предназначение, про наше право заработать себе после жизни уголок в далеком раю? Мне не нужен этот рай, я хочу создать его здесь, пускай и крохотный, но для всех, без исключения. Как это глупо, глупо об этом думать, глупо об этом писать, но лучше быть глупцом, чем праведником.
А что правда для нас? А правда проста – восемнадцать месяцев в году мы работаем, работаем каждый из шестьдесят дней месяца, работаем, чтобы получить свой паек, чтобы выжить, чтобы выполнять все, что скажут, безмолвно, рабски улыбаясь и радуясь подачкам. Но правда и в том, что мы погибнем, мы не знаем, как жить по-другому, мы не знаем, откуда берется наш корм, мы не знаем, откуда берется тепло, вода – мы ничего не знаем, и это наша плата за жизнь. Я даже не знаю, сколько городов на нашей планете, подземный город был для нас всегда сказкой, но Кира пришла оттуда. А какой толк от меня? Что я делаю для нас? Зачем столько людей в нашем городе, которые занимаются бессмысленной работой, а часть каждый год отправляется в ссылку на карьер. Получается, что нас здесь просто выращивают, а потом делят по неизвестной схеме, распределяют по разным участкам, как роботов, прокладывающих туннели или возивших нас от общежития на работу и обратно. Только мы даже не роботы, мы не способны сами выполнить полностью возложенную на нас функцию – мы ресурс, инструмент, материал.
Полночи уже прошло, а я так и не закончил историю Киры. Я несколько раз все перечитал, что ж, свой путь на карьер я наметил, не они, я сам.
Итак, Кира вышла из больницы, у нее было несколько часов до того, как она должна была вернуться в публичный дом, ее время. Обычно она бродила по городу, рассматривая витрины, но ни разу даже не зашла ни в один магазин, все равно у нее не было денег, а то жалованье, которое им полагалось, быстро исчезало, его едва хватало на еду и одежду. Она застыла у одной витрины, засмотревшись на наряды. Манекены были смешны, но Кира представляла себя, как тонкая ткань будет облегать ее тело, а она гуляет по открытой местности, где нет никого. Кира описывала свое видение так, что под ногами у нее будет зеленый ковер, живой, прохладный, небо светлое, а не черное, как в подземном городе, и ни души рядом, она одна.
Ее схватили за руки и поволокли к машине. Это были работники публичного дома, они ругали ее за то, что она не пришла сразу, что им пришлось ее искать, а в машине сидели ее последние истязатели, маня ее к себе. Она стала яростно вырываться, а один из охранников, приноравливаясь огреть ее ударом электрошокера, смеялся, говоря, что ее продали им на месяц, и что она точно сдохнет. Кира дернулась, и удар тока пришелся по руке другого охранника. Он взвыл и отпустил Киру, упав на землю. Кира побежала, не смотря назад, она бежала вперед, повинуясь инстинктам. Позади слышались крики, гул приближающейся машины, она ныряла в переулки, потом вырывалась на другие улицы, но они все равно настигали ее.
Кира вбежала в дорогой квартал, где дома стояли близко друг к другу, образуя сложный лабиринт переулков. Преследователи потеряли ее на время, она не слышала их и увидела, как в одном из домов приоткрыта дверь. Она бросилась к ней и вбежала в подъезд. Закрыв дверь, она услышала, как рядом проехала машина, и все стихло. Стал спускаться лифт, она побежала вверх по лестнице, внизу хлопнула дверь, послышались громкие крики. Кира прибавила шаг, поднимаясь все выше и выше. На одном этаже она заметила, как толстая женщина оставила открытой дверь в одну из квартир, вынося оттуда большое блюдо со спелыми фруктами. Кире стало дурно от их запаха, но она скользнула в приоткрытую дверь, ожидая, что встретит хозяев, но квартира была пустая. Все комнаты были уставлены столами, на которых лежали фрукты, фрукты были даже на полу. Кира аккуратно ступала, чтобы не наступить на них. Послышался звук шагов, она бросилась в дальнюю комнату, забившись под единственную кровать, задыхаясь от вони и грязи, скопившейся под ней. Кто-то ходил по квартире, она видела толстые ноги в дорогой обуви из магазинов. Вскоре все стихло, и она осталась одна.
Она пролежала под кроватью до самой ночи, не решаясь выйти. Тело все болело, а от вони и сладкого запаха фруктов голова разрывалась на части. Кира вышла и схватила один из фруктов, жадно съев его. Это было бессознательно, она забыла, что бывает после этого, и упала на пол, раздавив еще несколько фруктов.
